Посол Урус Шайтана(изд.1973)
Шрифт:
В дни радости и в дни горя все чувства и помыслы наши мы отдаем тебе, родная земля, отчизна дорогая! Веселишься ли ты от полноты счастья, истекаешь ли кровью и на пожарищах воздеваешь к небу руки в проклятьях и мольбах, мы всегда с тобою, где б мы ни были. И пока в груди бьется сердце, мы не перестанем любить тебя, родная земля!
Прошел месяц. Преодолев немало трудностей и препятствий на пути, небольшой отряд всадников
Больше всех не терпелось Гриве. Он рвался в Канев. Там жили его старые родители, жена, пятеро малых детишек. Тревога и радость сменяли друг друга в его душе.
— Эх и угощу вас на славу, братья! — выкрикивал он, когда был в хорошем настроении. — Только б быстрее добраться до дома! Весь Канев скличу! Столов наставлю душ на пятьсот! Десять бочек горилки закуплю у шинкаря! Нищим пойду по свету, а всех угощу на радостях, что возвратился из басурманской неволи!
Но проезжали сожженное село или местечко — он умолкал и гневно сжимал огромные, как кувалды, кулаки. И долго потом от него не слышно было ни слова.
Когда перебрались через Рось, он все время был впереди. А за две версты до Канева оставил товарищей и погнал коня галопом. Только на горе, откуда был виден весь город, остановился и слез с коня. Здесь и догнали его друзья.
Он стоял остолбенев. Не шевельнулся, не произнес ни слова. Изменился в лице и потухшими глазами смотрел на те холмы, на которых когда-то стоял Канев. Теперь там чернело пожарище. Тянуло смрадом. В небе кружилось вороньё…
Наконец Звенигора тронул Гриву за плечо:
— Поедем, Степан.
Грива двинулся молча, не проронил ни слова, пока не спустились вниз, в широкое ущелье, ведущее к Днепру. Там он свернул в боковую улочку и вскоре остановился перед сгоревшим дворищем, с трудом слез с коня.
— Здесь была моя хата, — произнес глухо, словно про себя.
От дома остались только закопченная печь да обгоревшие угловые столбы. Посреди двора вздымала в небо обугленные ветви старая дуплистая груша. Грива подошел к ней, обхватил руками, прижался лбом к твердой, потрескавшейся коре. И застыл так в немом горе.
В глазах у Златки заблестели слезы. Все стояли понурившись. Чем утешишь товарища?
Неожиданно сзади раздался резкий женский смех:
— Ха-ха-ха! Приехали, басурманы? Еще поживиться хотите? У-у!.. Ироды!
Арсен даже вздрогнул. Он уже слышал подобный безумный смех, когда ехал по приказу Серко из Сечи в Турцию. Тоже на разоренном дворище, тоже после татарского набега.
Так вот как встречает его родная земля…
Он
— Проклятые! Все разорили! Всех забрали, поубивали! А теперь еще и любуетесь нашим горем, нехристи! — Женщина подняла вверх скрюченные руки и шла прямо на них. — Убейте и меня, ироды, чтоб мои очи не видели этого горя!..
Только сейчас Арсен понял, что она приняла их за турок. Ее ввело в заблуждение их одеяние.
— Мы не турки, мать! — бросился он к ней. — Мы свои! Из туретчины бежали… Вот и земляк ваш… Грива… вернулся.
Он указал на склоненную фигуру товарища.
Женщина недоверчиво оглядела незнакомцев и подошла к Гриве. Тот взглянул на нее мутными, невидящими глазами. Потом порывисто бросился к старой:
— Тетка! Тетушка Катерина!
— Степан!
Они обнялись.
— Где же… мои? — с трудом выдавил Грива.
Женщина уныло глянула на пожарище, на стоящих молча возле нее людей, и вдруг ее вид начал меняться на глазах. Губы болезненно скривились, глаза наполнились слезами.
— Спалили, Степан… Всех твоих спалили, нехристи!..
— Кто спалил?
— Татары.
— Здесь? В хате?
— Нет, канивчане долго оборонялись. Но выстоять не было сил. Почти все мужчины погибли в бою. А потом…
— А потом?
— Женщины, дети и старики спрятались в соборе. Заперлись там… А татары обложили стены соломой и подожгли. Так живьем и сгорели все… и твои тоже…
На Гриву страшно было смотреть. Он весь дрожал как в лихорадке. В глазах отчаяние и неистовство.
— Пошли к церкви! — И тронулся первым.
На холме, где стоял каневский собор, теперь лежала груда серой золы. Грива осторожно, словно боясь наступить на кого-нибудь, подошел к ней, упал на колени и долго стоял так, склонив голову. Потом достал из кармана бархатный кисет, высыпал из него прямо на землю серебряные монеты, наполнил кисет пеплом, перемешанным с человеческими костями, и повесил его себе на шею.
— Буду носить вас у самого сердца… — произнес глухо, обращаясь к тем, кто стоял сейчас перед ним в его мыслях: к своим детям, жене, к стареньким родителям. — Чтоб никогда не погасли жгучая ненависть и жажда мести!
Подошел к коню, вскочил в седло:
— Арсен, брат, поедем! Мне здесь больше делать нечего. Горит моя душа! Только кровью смогу погасить этот нестерпимый огонь, что палит меня… Поедем!.. Прощайте, тетка Катерина…
Он ударил коня и вихрем помчался крутой дорогой, ведущей вниз к Днепру. Звенигора сокрушенно покачал головой и дал знак ехать следом за ним.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ