Посольский город
Шрифт:
— Но… — начал Скайл. Он был расстроен.
— Должно быть, эти мысли запрятаны очень глубоко у них в мозгу, — сказала я. — Из-за этого они сердятся? Что не могут произнести их?
— Подожди, — сказал он. — Один из них говорит о тебе так: «Это сравнение, и… это что-то новое». Я не понимаю. Не понимаю я.
— Ладно, дорогой, просто…
— Погоди-ка, — зашептал Скайл. — Они перешли к другим фигурам речи. — И он кивнул на наших послоградских спутников, на которых устремили свои взгляды Хозяева. Вдруг он в изумлении повернул голову. — Если я правильно
Какие бы сомнения ни вызывала моя эффективность в качестве сравнения, польза от меня, очевидно, была: мода на языковые конвенции держалась несколько недель, и всё это время Хозяева приглашали меня снова и снова.
Что-то разладилось между КелВин и мною. В те недели, когда мы занимались сексом, я дразнила их тем, что различаю их по прикосновениям: они, наверное, и сами знали, что в этом была доля правды. Когда мы впервые провели вместе ночь, я, как молоденькая девочка, млела от мысли, что сплю с послом. Однако это несколько наигранное головокружение быстро прошло.
Помню, какие они вызывали у меня ощущения, помню прохладу обручей на их шеях, этих минималистских драгоценностей, служивших усилителями мыслей, которые они посылали друг другу. Помню, как я наблюдала за их прикосновениями друг к другу — особая, ни на что не похожая эротика. И потом, сколько бы я ни улыбалась распутно, когда мне удавалось отличить одного от другого, это всегда была рискованная игра.
— Кел, — говорила я, указывая сначала на одного, потом на другого. — Вин. Кел… Вин. — Они то улыбались, то отводили глаза. Иногда, особенно поутру, я воочию видела различия между ними. Следы ночи — отпечаток подушки на лице, непохожие мешки под глазами. КелВин никогда не затягивали с уравниванием: проснувшись, первым делом запирались в коррекционной камере и выходили оттуда с гладкими лицами или тщательно скопированными недостатками.
Им не понравилось то, что меня стали регулярно приглашать на конвенции и конференции. Но служители не могли просто взять и отменить приглашение, которое исходило от Хозяев. Однажды, в приступе ярости, для которой я не давала никакого повода, КелВин заявили мне, что у послов, чёрт возьми, вообще нет власти, что прочие служители, визири и все остальные принимают решения, а ему и его двойнику и рта не дают раскрыть.
Мы стали ссориться, иногда. После одной особенно ожесточённой перепалки, которую, клянусь, начала не я, Кел или Вин на мгновение задержался в дверях, глядя на меня с выражением, которого я не могла понять, а его двойник ушёл. Я тогда подумала, что, может быть, мне тоже не понравилось бы, если бы они занялись погружением. Хотя, скорее всего, мне было бы всё равно.
— Мы в разных положениях, — сказала я тогда тому, который задержался. — Вы владеете Языком. Я принадлежу ему.
Среди Хозяев были те, которые предпочитали моё сравнение всем остальным и посещали каждое мероприятие с моим
— У тебя есть поклонники, — сказал Скайл. То были месяцы моей относительной славы.
Мы ещё не раз встречались с Хассером; стояли бок о бок и ждали, пока нас развернут в жарких дискуссиях. Среди носителей Языка нашлись диссиденты, которые отстаивали необходимость переосмысления того, что могла значить я и прочие сравнения. Судя по реакции других Хозяев, эти мыслеопыты считались у них дурным тоном. После одного такого мероприятия я спросила у Скайла, слышал ли он, как Хозяева говорят Хассера, и если да, то о чём он.
Скайл понимал Язык не хуже любого посла, но ответил: «Я вообще не знаю, как вы, чёртовы штуки, работаете».
— Никак не могу понять, какая связь между тем, что ты значишь, и тем, о чём они говорят, с чем тебя сравнивают и для чего используют. Ты спрашиваешь, о чём они думают с Хассером? Понятия не имею.
— Я не то имела в виду.
— Тебя интересует, что он значит буквально?
— Точно. Самое основное, вроде «девочки, которая съела…». Ну, ты знаешь.
Скайл замешкался.
— Я не уверен, — сказал он, — но, по-моему, это что-то вроде… их слова можно понять как «мальчик, которого открыли и закрыли снова». — Мы уставились друг на друга.
— О, Господи, сказала я.
— Да. Я не могу сказать точно, так что не надо… но, да.
— Иисусе.
В корвиде, на пути в Послоград, я спросила Хассера:
— Почему ты не сказал мне, что ты сравнение?
— Извини, — ответил он. — Подслушивали, да? — Он улыбнулся. — Это непросто. Я много думаю о том, что значит быть сравнением. Но я не знаю, что это значит для тебя… для многих из нас. Если ты… если ты захочешь поговорить об этом, — голос у него сделался восторженным, хотя и не без оттенка тревоги, — то найдётся целая группа таких, для кого это важно.
— Группа сравнений? — сказала я. — Вы что, вместе зависаете?
Ну, не только сравнения. Там есть другие тропы, и вообще разные языковые явления, объяснил он. Но сравнения особенно близки друг другу, они даже образовали своеобразную общину. Я запрезирала их, как только он это сказал.
— Ума не приложу, как мы тебя упустили, — удивился он. — Я знаю, что они тебя говорят, но почему Хозяева до сих пор не приглашали тебя на всякие такие события? И почему ты про нас не слышала?
— Наверное, потому, что быть частью Языка для меня не главное в жизни, — сказала я. Боюсь, что, отвечая, я не смогла скрыть презрение. И тут же напомнила себе, что, если бы я не научилась погружаться и не вырвалась наружу, то, вполне возможно, тоже слонялась бы по барам, залам и питейным заведениям, где встречаются сравнения. Странная это, должно быть, жизнь, и известность относительная, но всё-таки больше, чем ничего. Мне захотелось извиниться за свою насмешку. Я спросила его, что это для него значит. Сначала он запирался, а потом сказал: