Посредник
Шрифт:
— И не хотелось бы разонравиться?
— Нет.
— А почему? — Он подошел ближе. — Почему вам это будет неприятно? Какая вам разница, нравитесь вы ей или нет? Где вы это почувствуете?
Он словно одурманил меня.
— Здесь. — И моя рука непроизвольно потянулась к сердцу.
— Значит, сердце у вас все-таки есть, — заключил он. — А я уж думал, что нет.
Я молчал.
— Понимаете, — продолжал он, — если вы перестанете носить письма, ей это не понравится. И к вам она переменится, попомните мое слово. Вы
— Нет.
— Для нее эти письма важны, и для меня тоже. Мы оба ждем их с нетерпением. Это не простые письма. Она будет скучать без них, и я тоже. Может, она даже будет плакать. Не хотите, чтобы она плакала?
— Нет.
— А заставить ее плакать — много не требуется, — сказал он. — Вы, может, думаете, что она гордая и холодная, но это не так. Раньше, когда вас не было, она часто плакала.
— Почему? — спросил я.
— Почему? Ни за что не поверите.
— Неужели из-за вас? — воскликнул я, но без негодования — просто был поражен.
— Из-за меня. Но я не нарочно, честное слово. Вы думаете, я неотесанный мужлан. Что ж, так оно и есть. Но она плакала оттого, что мы не могли встретиться.
— Откуда вы знаете?
— Потому что плакала и при встрече. Ясно?
Полной ясности не было, но суть я, кажется, понял. Во всяком случае, она плакала, и при этой мысли у меня самого на глаза навернулись слезы.
Я вдруг заметил, что дрожу, — его страстность вывела меня из равновесия, он пробудил во мне какие-то непривычные ощущения, заставил произнести сокровенные слова. Он это понял и сказал:
— Вы долго шли под солнцем. Идемте в дом, там прохладней.
Я предпочел бы остаться на воздухе, потому что инстинктивно чувствовал: в темной кухне со скудной мебелью, голыми, суровыми, потрескавшимися стенами, с полным отсутствием женского тепла, которое так любят дети, его преимущество будет чересчур явным. Он сильно взволновал меня, но носить письма я все равно больше не хотел.
— Я думал, вы в поле. — Я перешел на менее, как мне казалось, скользкую тему.
— Я и был в поле, — кивнул он. — Но пришлось вернуться, поглядеть, как тут Улыбка.
— А что, она болеет? — спросил я.
— Она в интересном положении.
— Как это понять? — спросил я. — Разве она выступает на скачках? — Я знал, что лошади бывают в разных положениях на скачках; может, ее положение как раз было интересным.
— Нет, не то, — коротко ответил он. — Она ждет жеребеночка.
— А-а, понятно, — закивал я, хотя ничего не понял. Некоторые стороны жизни были для меня тайной за семью печатями, хотя многие одноклассники в эту тайну якобы проникли и не раз предлагали просветить меня. Но эти стороны интересовали меня не сами по себе, а скорее как пища для воображения. Скажем, меня очень захватывала железная дорога, относительная скорость самых быстрых поездов; принципа же парового двигателя я не понимал и понять не стремился. Но сейчас мое
— А почему она его ждет? — спросил я.
— Так решила природа, — последовал ответ.
— А она его хочет? Ведь ей же больно?
— Ну, теперь у нее нет выбора.
— Так чего же она раньше думала?
Фермер засмеялся.
— Между нами говоря, — сообщил он, — пришла ей охота немного помиловаться.
Помиловаться! Меня словно ударили под дых. Значит, лошади могут миловаться, и в результате получается жеребеночек. Нет, это какая-то бессмыслица. Моя рука метнулась ко рту, кажется, в ту минуту я и приобрел этот нервный жест; застыдился своего невежества, будто физического недостатка.
— Я не знал, что лошади могут миловаться, — сказал я.
— Могут, еще как.
— Но миловаться — это же такая глупость! — воскликнул я и несказанно обрадовался. Все равно что вырвал больной зуб. Глупость в моем сознании никак не вязалась с животными. Животные — существа благородные, но уж никак не глупые.
— Вот подрастете, станете думать по-другому, — ответил он мягким голосом, каким раньше со мной не говорил. — Миловаться — это не глупость. Просто злые люди этим словом намекают... — Он умолк.
— На что? — поторопил я его.
— На то, что им самим хочется сделать. Они завидуют, понимаете? Оттого и злятся.
— Если вы с кем-то милуетесь, значит, потом поженитесь? — спросил я.
— Чаще всего да.
— А вы можете миловаться, а потом не жениться? — настаивал я.
— Вы это обо мне? — спросил он. — Обо мне лично?
— О вас или о ком-то еще. — Я ловко оплетал его сетями.
— Пожалуй, да.
Тут я на секунду задумался.
— А чтобы жениться, обязательно сначала миловаться или не обязательно?
— Вообще-то не обязательно, но... — Он смолк.
— Что «но»? — наседал я.
Он пожал плечами.
— Никакой любви не будет и в помине.
Я заметил, что слово «любовь» он произнес безо всякого пренебрежения, привычного для меня, скорее наоборот. Подлаживаться под него я не собирался, но разобраться в его мыслях было необходимо.
— А если помилуешься, а потом не женишься — это хуже? — спросил я.
— Некоторые думают, что да. Я так не думаю, — коротко пояснил он.
— А можно любить кого-то и не миловаться?
Он покачал головой.
— Это было бы против природы.
«Природа» — казалось, это слово было для него высшей инстанцией. Мне и в голову не приходило, что им можно все оправдать. Против природы! Стало быть, миловаться — по природе? Неужели? Мне всегда казалось, что это всего лишь игра, в которую играют взрослые.
— А если вы с кем-то милуетесь, потом появится ребенок?
Этот вопрос застал его врасплох. Румяное лицо пошло пятнами, резко обозначились скулы. Он глубоко вдохнул воздух, задержал его, потом с шумом выдохнул.