Посредник
Шрифт:
Песня кончилась, и раздался чей-то крик:
— Браво аккомпаниатору!
Мариан поднялась с табурета, чтобы получить свою долю аплодисментов пополам с Тедом. Чуть развернувшись, она легонько поклонилась ему. Но вместо того, чтобы ответить тем же, он дважды дернул головой в ее сторону, потом в противоположную — будто комик или клоун, который вышучивает партнера. В зале засмеялись, и я услышал, как лорд Тримингем сказал:
— Не очень-то он галантен.
Мой сосед высказался еще более категорично.
— Что это с Тедом? — шепнул он через меня моему другому соседу. — С каких пор он так робеет перед женщинами? Она из Холла, вот в чем штука.
Тед, однако, уже пришел в себя и отвесил Мариан надлежащий поклон.
— Вот так-то лучше, — заметил сосед. — Уж больно разная у
Видимо, Тед и сам не забывал об этой разнице — с пунцовым лицом он соскочил со сцены и вернулся на место; друзья принялись поздравлять и подначивать его, но он отвечал хмурым и угрюмым взглядом.
Я сочувствовал Теду, но и смеялся вместе со всеми — за счет Теда вечер удавался, у народа поднималось настроение, возникал некий пикантный с горчинкой аромат. Тед-фигляр был популярен не меньше, чем Тед-герой, а то и больше, ибо сколько можно поклоняться герою, испытывать его тщеславие? На сцену поднимались новые певцы и пели комические или романтические песни — ничего особенного; часто фальшивили, и Мариан беспечно закрывала на это глаза, но зрители фальшь не очень-то и улавливали; по сути, ошибались только местные, и веселье в зале слегка поутихло, вечер превращался в урок музыки. Для меня в этом была своя прелесть — еще одно преимущество на стороне обитателей Холла; я уже хотел приплюсовать его к прочим своим радужным ощущениям, но тут в наступившей после пения тишине раздался голос лорда Тримингема:
— А как насчет нашего запасного? Не споет ли он что-нибудь? Все-таки единственный школьник в нашей команде. Давай, Лео, спой.
Второй раз мне предлагалось обменять привилегию быть ребенком на право почувствовать себя взрослым. Когда такое случилось со мной в третий раз, воскресения в детство уже не было. Вставая со своего места — у меня и в мыслях не было отказаться — и чувствуя, как начинает сохнуть во рту, я понимал, что перехожу во взрослое состояние лишь на время (так же как в третий раз не сомневался — возврата назад не будет). Нот у меня не было, но песню я знал — Тримингем угадал. Даже несколько. Одну я пел на концерте в школе, однако лишь поднявшись на сцену сообразил — без сопровождения ничего не выйдет.
— Ну, Лео, — спросила Мариан, — что будем петь? Она говорила обычным голосом, будто не желала замечать, что в зале полно народу.
Рисуя себе страшную картину — я слезаю со сцены и в убийственной тишине возвращаюсь на место, а от стыда охота провалиться сквозь землю, — я беспомощно пролепетал:
— У меня нет нот.
Мариан ослепительно улыбнулась — до сих пор помню эту улыбку — и сказала:
— Может, сумею подыграть и без нот. Что ты хочешь петь?
— «Мальчик-менестрель».
— Моя любимая песня, — обрадовалась она. — В какой тональности?
— В «ля», — гордо заявил я — вон как высоко беру! — но и не без испуга: вдруг она в этой тональности не сыграет?
Ничего не сказав, она сняла с пальца колечко и довольно небрежно положила его на крышку пианино. Потом поудобнее уселась на табурете — зашелестел шелк, разбежавшийся во все стороны, словно запах духов, — и взяла вступительные аккорды.
Больше всего на свете я боялся стать посмешищем. Мариан вторично спасла меня от позора, но, наверное, особых причин благодарить ее сейчас не было. В первый раз были, и еще какие: сколько сил она потратила на то, чтобы я стал прилично выглядеть. Теперь же благодарить следовало не саму Мариан, а ее музыкальный дар. И все-таки это второе спасение я ценил даже больше первого, потому что на сей раз меня спасла не ее доброта, а другое из многих ее достоинств. Не знаю, пошел бы я воевать за доброту, а вот за дар божий пошел бы. И уже шел. Голос мой летел по залу, и я точно знал, кто именно идет на войну и что собирается защищать. Мальчик из песни — это был я, и шел защищать ее, Мариан. Моей страной песен была она. Не было солдата, который жаждал бы смерти больше, чем я в ту минуту; я стремился к смерти и не променял бы ее ни на какие мирские радости. И не мог дождаться, когда придет время разорвать струны арфы. Никогда не играть ей в рабстве, провозгласил я; что ж, теперь можно с чистой совестью сказать: в рабстве моя арфа не играла.
Песню я знал назубок
По тишине в зале я чувствовал, что все идет хорошо, но никак не рассчитывал на бурю аплодисментов — из-за ограниченности пространства голова от них закружилась куда сильнее, чем от хлопков в мой адрес после поимки мяча. Только позже я узнал: зрители вовсе не считали меня дураком за то, что я вылез на сцену безо всяких подручных средств для пения, наоборот, такое безрассудство пришлось им по нраву. Я стоял истуканом, забыв поклониться, а зрители топали от восторга ногами и громко требовали: «Бис!» Мариан не двигалась, она сидела возле пианино, чуть склонив голову. В замешательстве я подошел к ней и с трудом привлек ее внимание, выдавив ненужное:
— Они просят, чтобы я спел еще.
— А другие песни ты знаешь? — спросила Мариан, не поднимая головы.
— Ну, — промямлил я, — могу спеть «Сонмы ангелов святые», только это духовная песня.
На мгновение мрачноватое ее лицо смягчилось в улыбке; потом с обычной резкостью она сказала:
— Боюсь, тут я тебе не помощник. Эту песню подыграть не сумею.
Словно бездна разверзлась у меня под ногами — душа жаждала нового триумфа, меня распирало от счастья, и вот... Я просто был не в силах встретить такое разочарование по-мужски. Все же я попытался придать лицу беззаботное выражение, но тут из зала кто-то крикнул с сильным местным акцентом:
— У меня вроде это есть.
В следующую минуту говоривший поднялся на возвышение со старым потрепанным нотным альбомом под названием — до сих пор помню! — «Сборник лучших песен».
— Может, самое начало пропустим? — спросила Мариан, но я взмолился: хочу спеть все целиком.
Пусть это хуже смерти! Что ж, ведите Меня на дыбу, на костер, Я вам за это буду благодарна [23] .Начало шло речитативом, завершался он, как обычно у Генделя, «бом... бом». Я очень гордился тем, что пою эти строчки: во-первых, полный минор, да и паузы выдержать не просто; к тому же я был достаточно музыкален и понимал — без вступления в куплете не будет того сладостного звучания. И еще одним эти строчки мне нравились: готовность принять пытки, которые хуже смерти, будоражила мое воображение. Менестрель шел на смерть, здесь же героине песни угрожало нечто хуже смерти. Я не имел понятия, что именно, но при моей страсти к преувеличениям представлял что-то жуткое. Мало того, песня была женская, и я чувствовал: через все мучительные испытания я прохожу не только ради Мариан, но и вместе с ней... Вместе мы смотрели в лицо судьбе, которая хуже смерти. И вместе воспаряли к апофеозу:
23
Перевод Р. Дубровкина.
Ангелы, одеянья, золотые чертоги, девственная белизна — душа моя запылала от этих образов; и от ощущения полета, ибо медленно, но верно ввысь стремилась сама мелодия. Голос мой, наверное, ничего этого не отражал: ведь пение — один из школьных предметов, как и крикет, значит, выказывать чувства не полагается.
24
Перевод Р. Дубровкина.