Пост Леонардо
Шрифт:
— А вот так: святой. Тоже великий человек, но совсем другой. Орландо — шумный, веселый, да? А тот, наоборот, тихий такой, книжки читает. Знаете, сколько у него книжек?
— Видел.
— То-то! Другому столько и за три жизни не прочитать. — Бенедито доверительно наклоняется ко мне и переходит па полушепот. — ...Мне даже кажется, что он немножко... того, а? Как вы считаете?
— И каком смысле «того»?
Слишком много начитался, понимаете? Это же вредно: столько читать, да? Потому он такой грустный всегда. И тихий, да?
— Да нет, я ничего такого не обнаружил.
— Вы думаете? Ну, может
— А сами вы давно здесь?
— Здесь, на Посту, пять лет, а вообще в сельве — двадцать два.
— Ого! — уважительно удивляюсь я. — И не надоело?
— А почему должно надоесть? Жизнь здесь нормальная. Работы хватает. Я, вы знаете, работу люблю, строить люблю. Где только я не строил: и в Шавантине, и в Кашимбо, и в Арагарсасе, и в Жакареаканге. Тут вокруг, в сельве, все моими руками построено, да? Не вспомнить всего, что строил!
— А как вы попали в сельву?
— А куда мне было деваться: мы же из кабокло, бедняки. Отец мой в штате Сеара пытался как-то устроиться. Но разве можно без земли прожить, да? Знаете ведь, как у нас: хорошие земли все заняты, а соленые, сухие — разве на них проживешь? Вот я и решил податься сюда, в сельву. И дочку с собой взял. Марию, знаете ее, да? Она вместе с Мариной работает медсестрой.
— Здесь, стало быть, лучше, чем в Сеаре? — Конечно! Тут работа всегда есть, и платят за нее так, что на «рис-фасоль» хватает.
— А что делать-то приходится?
— Да все что угодно. Почти весь Пост моими руками выстроен. Мало — выстроен! Постоянно переделывать что-нибудь приходится, чинить. Как ливень с ураганом пройдет, так, глядишь, там крышу снесло, там дверь выбило, там еще что-то случилось. Опять же Орландо — знаете, какой он беспокойный? То ему надо переделать, это надо перестроить, да? Отдыхать некогда, да я и не жалуюсь, я работу люблю. Жалко только, не все у меня получается, что нужно для Орландо: я ведь все на глаз делаю, без расчета, без чертежа. Неграмотный я. Ежели бы мне научиться немного, я бы тогда...
Он умолкает, глядя в плотную спину Мейрована. «Джип», все так же переваливаясь с боку на бок, неторопливо бежит вперед. Мейрован тоже молчит за рулем. То ли прислушивается к рокоту мотора, то ли думает о чем-то своем.
— А индейцы слушаются вас? — спрашиваю я.
— Конечно, слушаются! Они же знают, что я друг Орландо! И вообще, почему им меня не слушаться? Я не строгий, никогда никого из них не обижал, да?
— А бывает, обижают?
— Конечно. Но это не здесь, не в Парке. У нас индейца никто пальцем не тронет. Да и зачем его трогать, индейца-то? Он ведь, индеец, как ребенок: с ним хорошо, и он к тебе хорошо. А ежели его обидишь, тогда...
— Что?
— Тогда все, пеняй на себя. Индеец обиду не забудет. Плохо, однако, то, что он свою обиду может выместить на любом другом белом. Для индейца все мы, белые, одинаковы. Ежели он обижен кем-то из нас, то отомстит первому же белому, который ему на глаза попадется. Поэтому лучше их не трогать, да? Когда с ним, с индейцем, живешь в мире, он лучше белого. Не предаст, не. обманет никогда. Гостеприимный он с нами, с друзьями его: зайдешь к нему в малоку, всегда лепешку протянет, воды даст напиться, живи с ним
— Приехали, — прервал нашу беседу Мейрован. Я встрепенулся, как футболист, услышавший свисток судьи к началу матча. Мы выезжали на плантацию.
Тех, у кого слово «плантация» вызывает идиллические ассоциации с шишкинской «Рожью» или ровненькими грядками подмосковных огородов, зрелище, открывшееся моим глазам, повергло бы в смятение. Громадная неправильной формы поляна могла бы служить Бондарчуку отличной натурой для съемок финальных кадров битвы при Бородино. Из покрытой пеплом бугристой земли вздымались изуродованные огнем пни. Там и сям валялись гигантские обгорелые стволы деревьев. Торчали узловатые обуглившиеся корни. Эта апокалипсическая фантасмагория являла собой обычную картину обычной индейской плантации, которую отвоевывают у сельвы огнем и топором.
В дальнем от нас углу поляны трудились десятка три чикао. Одни были в брюках, другие в трусах, большинство в чем мать родила. Их бронзовые, влажные от пота тела, казалось, дымились от солнечного жара. Был полдень, солнце стояло почти отвесно над головой, заливая землю нестерпимым зноем. Белый человек не вынес бы и двадцати минут работы под таким солнцем, а эти дети сельвы с раннего утра вскапывали землю, выкорчевывали пни, перетаскивали поваленные полусгоревшие деревья — то есть делали самую трудную работу, которую только можно себе представить, — без видимых признаков усталости.
Появление «джипа» с «рисом-фасолью» вызвало у них взрыв энтузиазма. Мотыги полетели в сторону, и землекопы с приветственными криками кинулись нам навстречу.
— Теперь, пока все не съедят, не успокоятся, — сказал Бенедито, доставая из мешка груду мисок. Еще через минуту вся эта артель вдохновенно жевала, сопела, урчала под благодушным, отеческим взглядом Бенедито, который величественно восседал на заднем сиденье «джипа». Глядя на эту мирную трапезу, невозможно было поверить, что каких-то три года назад эти люди едва не превратили Шингу в арену кровопролитной войны, первыми жертвами которой чуть не пали Орландо и Клаудио.
Чикао появились в Шипгу сравнительно недавно, несколько лет назад. Один за другим на пост Леонардо стали прибывать гонцы из разных деревень с просьбой о помощи: чикао нападали всегда неожиданно, сжигали малоки, уводили женщин. Сначала от них пострадали наукуа, потом ваура, трумаи, мейнаку. Некоторые вожди племен предложили создать военный союз против чикао. По берегам Шингу, Кулуэни и Туатуари воинственно зарокотали барабаны, заныли флейты, призывая к отмщению и войне. Мир, почти четверть века создаваемый здесь Орландо и Клаудио, оказался под угрозой. Нужно было немедленно усмирять чикао, ибо со дня на день весь этот район мог превратиться в поле битвы, похоронив все то, что было построено братьями.