Пост сдал!
Шрифт:
Минут через двадцать, когда я тайком запихал в рот кусочек лимона, вынутый из чая, в дверь позвонили.
В комнату вошёл человек лет тридцати.
– Сергей? Очень приятно. Поехали, рейс через два часа, успеешь зарегистрироваться.
– А к кому мне там обращаться?
– Ко мне. Я тоже еду: надо знакомых проводить, им не как тебе, им на юг.
В здание аэровокзала мы вошли через гинекологический служебный вход с фаллопиевыми трубами. Я семенил за Колиной спиной и толком ничего не понимал.
– Давай военный билет и стой
Через пять минут ко мне, внематочно стоящему под свисающей подёргивающим светом лампой в решётчатом абажуре-футляре, вернулся Коля. За собой он катил такой же космический чемодан на колёсиках, который я видел накануне.
– Помоги мне его на второй этаж поднять.
Мы подошли к стойке регистрации.
– Коля! Как ты вовремя! Серёжа, а ты как тут оказался?
Коля с удивлением смотрел то на меня, то на девочек.
– Коля, нам Серёжа вчера помог сюда добраться и сдать чемодан в багаж. Спасибо, Серёжа!
Меня, как в дешёвой комедии, два ангела расцеловали в обе щеки одновременно.
– Хорошего отдыха, девочки! – прокричал убегающим по посадочному коридору отпускницам Николай. – А тебе сюда.
– Николай, спасибо, без тебя я бы так и остался жить в Питере.
– Всё нормально. Миша – отец моей жены. Но с ним ещё и друзья, он замечательный человек. Звони, если будут проблемы. Счастливо.
Вот так в огромном городе случилось неслучаемое. Если бы Миша с Галочкой не остались среди ночи без сигарет, то я бы с ними так и не пересёкся в этой жизни. И в Питере было бы на одного бомжа больше.
И на несколько бутылок меньше.
Ведь в Питере – пить.
Позови меня на свадьбу
Когда я учился во втором классе, мы с мамой снимали комнату в северодвинской квартире на улице Мира. Очень строгая хозяйка с дочкой-шестиклассницей обитали в большой комнате, а мы – в маленькой. Жили дружно. За деньги всегда дружно живётся.
Шестиклассница мне тогда казалась секс-символом города. Про секс я ещё, конечно, ничего не знал, да и слова такого не слышал. Но в моих глазах она была взрослой женщиной.
Как и всякая взрослая женщина, она была безумно влюблена. Её пассией оказался мужик, тьфу, восьмиклассник из соседнего подъезда. Она каждое утро прибегала к нам в комнату, как раз когда мама уже выходила на работу, и расплющивалась о стекло. Высматривала, как пацан будет выходить из подъезда. Я в то время про такие страсти не знал и сам ни к кому не испытывал, поэтому следил за развитием сюжета с огромным вниманием и любопытством.
В свободное от неразделённой любви время она разговаривала со мной о болонке. Это была её вторая и единственная мечта всей жизни. Все обложки её тетрадок и альбомные листы были изрисованы мохнатой мордой. Болонок я не любил, потому что в то время это была чересчур модная порода и их в городе было на порядок больше, чем жителей.
Когда
– Мамочка, ну давай болоночку купим…
– Нина, сколько можно?
– Мамочка, я хорошо учусь, по дому помогаю, давай купим?
– Ты наиграешься и бросишь, а мне потом её выгуливать, кормить, мыть, поливать.
– Ну мамочка…
Такой петлевой сценарий. За полгода я уже сам эту сцену мог проговаривать их голосами.
Количество рисунков над столом Нины росло, а мальчик продолжал каждое утро выходить в школу. Ничто не предвещало беды.
В этот день я услышал топот ног по лестнице, грохот ключей и протяжное «А-а-а-а!» Нины.
Пробежав весь коридор, она ворвалась в кладовку, а я подошёл и, немного послушав, сел под открытую дверь.
Кладовка – это не то, что вам подумалось: в нашу кладовку спокойно помещались односпальная кровать, тумбочка, куча полок и даже радиоточка. Такое место-купе проводника, только без окна.
Нина плакала. Вся в слезах, она держалась за ляжку, высоко задрав школьное коричневое платье. Слёзы лились из глаз, лицо скукожилось, как тряпочка для протирки столов.
– Нина, что с ногой?
– Это всё он! Ненавижу его! Ненавижу!
Со стен полетели его фотографии. Ну, как фотографии – что там можно было снять на «Смену-8М»? На таких фотографиях себя можно узнать, если помнишь, где стоял и кто рядом с тобой был во время щелчка затвора фотоаппарата. Тем не менее фантом её возлюбленного срывался со стен и крошился в длинные полосы. Шредер тогда ещё не изобрели, Нина могла бы вполне стать его прототипом.
Радиоприёмник цвета слоновой кости радостно верещал о правильных пионерах, которые собрали много металлолома, сдали его Родине, которая его расплавит и сделает паровоз, вот! И назовёт его «Пионерский».
Нина плакала. Вот именно плакала, а не рыдала. Не навзрыд, а тихо, со всхлипами, беззлобно проклиная восьмиклассника. Потом она затихла, встала, пошатываясь, обняла дверной косяк:
– Серёжа, помоги мне убраться, мама скоро придёт.
Я зашёл в купе. Все фотографии молодого человека были порваны на длинные полоски. Эти полоски полностью закрыли весь пол, валялись на тумбочке, на кровати и на подушке.
Такое складывалось впечатление, что Родина всё-таки выплавила тот паровоз и он только что пронёсся через нашу кладовку.
Собирал их все я один. Она начинала собирать тоже, но срывалась в своё «ненавижу» и тыкалась лицом в подушку.
И тут пришла её мама.
– Что у тебя с лицом? Ты себя видела? Ты что, четвёрку получила? Тройку?!
– Ничего я не получила.
– Тогда что?
Нина кусала губы.
– Говори, что случилось!
Нина молча задрала юбку, и мы все увидели высоко, почти у самых трусиков, яркий вдавленный след как будто от маленькой подковки.
Словно её эльфийский коник лягнул.