Поставьте на черное
Шрифт:
– Простите, вы не подскажете, где тут в городе памятник Ивану Никитину, поэту? – обратился я к стильной мамаше.
Та сосредоточенно пометила ногтем место в книге, на котором остановилась, и подняла на меня глаза.
– Поэту? – переспросила она, недовольно глядя из-за окуляров в изящной оправе. – Господи какие пустяки! Сядете сейчас на первый или третий троллейбус, проедете мимо площади Победы потом мимо «Бристоля»… Выйдете на Кардашова сделаете двадцать шагов прямо, три шага влево – и увидите сквер. Там и стоит ваш памятник.
Произнеся этот монолог, мамаша вновь обратила свой взор к приключениям мисс Марпл. «Ага, – подумал я, – все понятно: троллейбус, потом – прямо,
– Так это поэт, вы не ошибаетесь? Не отрываясь от книги, мамаша только оскорбленно повела плечами, как будто я спросил ее, чем она занимается вечером и не желает ли она откушать в моей компании расстегайчиков с дичью в ресторане «Былина». Клянусь, ничего подобного я и в мыслях не держал. А если бы и держал, то все равно я слишком был озабочен поисками Пеструхина-Паркера, чтобы отвлекаться на что-либо другое. К тому же и денег на шикарный ресторан у меня не нашлось бы. И дама выглядела неприступной. И пацан ее уже стал подозрительно коситься на меня. Мне не оставалось ничего, как пробормотать слова извинения (непонятно, кстати, за что) и удалиться. Когда я уходил, ребенок как раз начинал прилаживать к своему пластмассовому Петру маленький броневичок вместо постамента. Мальчик работал с увлечением, работа спорилась.
Я в точности последовал инструкциям стильной дамы и через полчаса был на указанном месте. Сквер был самый натуральный. Поэт действительно был похож на поэта: вид у бюста, одухотворенный и задумчивый, убедил бы даже темного феллаха в том, что бюст – на короткой ноге с музами. Рядом с постаментом, увитым каменными венками, невольно приходили на ум рассуждения о вечном и возвышенном. Особенно вдохновила меня табличка на постаменте: «Алексей Васильевич Кольцов».
В сквере стоял монумент поэту, да только не тому. Неприступная мамаша едва ли сознательно ввела меня в заблуждение. Вероятнее всего, почитательница детективов тетушки Агаты не видела никакой разницы между двумя классиками-рифмоплетами, обоих из которых проходят в младших классах – и то по одному-двум стихотворениям. «Уютный городок, – подумал я, – отыскивая взглядом очередного случайного прохожего. Надоест жить в Москве – соберу манатки и переберусь именно сюда. В деревню, к тетке, в глушь. В Воронеж. Никаких проблем с монстрами и убийцами в белых халатах. И даже художник Аркадий Фойер не приедет сюда прыгать через костер у памятника Петру…»
– …Никитин? – переспросил меня крайне деловитый господин, которого я отловил на выходе из сквера. – Путешественник, который за три моря.
– Поэт, – мрачно ответил я, удивляясь темноте уже третьего встреченного мной воронежского аборигена. – Его даже в школе проходят. «Белый пар по углам расстилается…» И все такое.
– Пар? – заинтересовался абориген. – Современный, что ли, поэт?
По глазам своего нового собеседника я уже догадался, что ни черта он из школьной программы не помнит. Кроме двух действий арифметики – деления и вычитания крупных сумм.
– Это классик, – устало объяснил я. – Иван Саввич. Жил в прошлом веке. Ваш земляк, между прочим. Земеля.
Деловитый абориген задумчиво поковырял в зубах. Знакомое слово «земеля» пробудило его патриотические чувства. Он уже сам хотел помочь мне, но – не мог. Место памятника все равно оставалось для него загадкой.
– Сходите к «Бристолю», – наконец, дал он мне полезный совет. – Пешком пройдите, прямо по улице, никуда не сворачивая… Там, возле «Бристоля», вечно таксеры ошиваются. Уж они-то обязаны знать…
Ничего не оставалось, как топать обратно в сторону отеля, мимо которого я только что
Здание отеля «Бристоль», выстроенное в стиле модерн, само представляло собой памятник архитектуры прошлого века. Впрочем, мраморная доска на фасаде уведомляла всех желающих о другом: как выяснилось, именно из окна «Бристоля» выскочил легендарный герой гражданской войны Олеко Дундич, переодетый белым офицером, и ровнехонько прыгнул на коня, стоявшего внизу. Прямо как ковбой Джо из анекдота. Теперь внизу у дверей отеля скакунов сменили бензиновые лошадки с шашечками. Водители гостеприимно распахивали дверцы, призывая постояльцев «эх-прокатиться». Я подошел к первой попавшейся «Волге» и заглянул внутрь.
И мне, наконец-то, посветила удача.
– Какой такой Никитин? – сперва удивился таксист, но после упоминания газетного киоска поблизости хлопнул себя по лбу. – А-а! «Ваня наклюкался»! – воскликнул шофер. – Так бы сразу и говорили.
– Подвезете? – обрадовался я.
– Тут и везти нечего, – ухмыльнулся честный таксист. – Видите девятиэтажки? Три минуты ходьбы, не больше. И там увидите пьяненького мужика на постаменте. Это и будет ваш Никитин.
Таксист не соврал. Я лишь теперь сообразил, отчего воронежцы в разговорах со мной проявляли поразительную недогадливость: я просто-напросто не о том спрашивал. Я-то допытывался о местонахождении монумента стихотворцу, попавшему в школьные учебники. Мне же следовало бы расспрашивать о памятнике нетрезвому дядьке, которого мутит после вчерашнего. Может быть, скульптор где-то вычитал про склонность поэта закладывать за воротник, но вероятнее всего позу утреннего страдальца он придал своему герою непроизвольно, по наитию. Или вдохновляясь собственным опытом. Теперь-то, кстати, мне становился понятен и заголовок стихотворения Иннокентия Пеструхина. Здешний Никитин мог бы задуматься об одном-единственном: утро, башка трещит после вчерашнего, и где бы найти лекарство от вечной расейской болезни?…
Газетный киоск стоял тут же, в пяти шагах от постамента. Внутри его, по всем законам природы и поэзии, обязан был находиться господин Пеструхин-Паркер собственной персоной. Но сегодня я уже столько раз ошибался, что из чистого суеверия решил немного выждать и присмотреться. Усиленно делая вид, будто осматриваю памятник наклюкавшемуся Ване, я косил глазами в сторону. Ждал, не подойдет ли кто, не высунется ли хозяин из-за кип своей периодики. Терпение мое было вскоре вознаграждено. Юноша с прической панка подрулил на скрипучих роликах к киоску и громко проорал:
– Эй, Пестрый! Есть у тебя «Спорт-экспресс»? Ответ, которого я не слышал, был, похоже, отрицательным. Юный панк досадливо притопнул роликом, сплюнул на асфальт и почесал дальше, распугивая своим скрипом окрестных голубей. Я же, оторвавшись от созерцания похмельного Ивана Саввича, приблизился к киоску и глянул внутрь.
Среди газет сидел сравнительно молодой человек, похожий на свою фотографию в журнале: такой же тусклый и блеклый, с копной серых волос на голове. Пестрым такого субъекта можно было назвать в единственном случае. Если фамилия его была Пестряков или Пеструхин.