Посвящение

Эстерхази Петер

Амбруш недовольно умолкает, чувствуется, что он еще не все сказал. Наконец он вскидывает голову и с торжеством завершает мысль:

— Ведь Венеция с давних времен — средоточие людских потоков. Здесь так легко встречались и смешивались народы с народами, столетия с цивилизациями.

Лауру не затрагивает душевный пафос Амбруша. Она оказалась полностью вытесненной из этих его возвышенных переживаний, и потому ее ничуть не утешает тот факт, что Амбруш поделился с ней самым заветным. Упавшим голосом она роняет:

— Нам действительно пора возвращаться, Амбруш.

СУББОТА, 18.50—22.07

В

пансионе их поджидает Гарри; расположившись в холле, он беседует со вчерашней официанточкой, которая сегодня выполняет обязанности портье. Ирландец приветствует их громким «хелло!». Амбруш переводит Лауре: Гарри рассчитал, что они наверняка вернутся в пансион к ужину, вот и решил дождаться. Увидев, что Амбруш переводит его слова Лауре, он несколько смущается и бормочет какие-то фразы, где неоднократно упоминается имя Джоан.

— Что он сказал?

— С Джоан он сегодня не виделся, возможно, она уже уехала. А еще он говорит, что Джоан родом из таких краев, где люди придерживаются пуританской морали; собственно говоря, весь тот край находится под влиянием мормонов.

Лаура настолько подавлена своими переживаниями, что даже беспричинные оправдания Гарри не способны ее развлечь.

— Скажи ему, Амбруш, — наконец через силу выдавливает она из себя, — я страшно жалею, что вчера вечером так запугала Джоан. Но я шутила, а Джоан, судя по всему, восприняла мою шутку всерьез… Я должна подняться в номер, нужно привести себя в порядок к вечеру. Прошу прощения.

Лаура просит у портье ключ, девушка показывает, что ключа нет на месте, его уже взяли. Поднявшись в номер, Лаура обнаруживает ключ торчащим снаружи в замке и входит. Карой спит. Лаура чувствует облегчение. Эту ситуацию она воспринимает как подарок судьбы: можно снова взглянуть Карою в лицо, а он не ответит тебе взглядом. Со смешанным чувством жалости, угрызений совести и пренебрежения она опускается на край его постели. После сегодняшнего дня она словно бы лучше узнала Кароя и, пожалуй, стала больше уважать его. Ее успокаивает мысль, что она принадлежит Карою, и сейчас Лаура готова простить мужу, что он не сделал ее счастливой в любви, какой она способна быть, — теперь она убедилась в этом.

Карой просыпается. Лаура наспех, в нескольких словах рассказывает о поездке на Мурано, ошеломляющий коллекциями художественных сокровищ, воздает хвалу Музею стекла и тотчас же добавляет, что, к сожалению, входная плата повсюду очень высока. Карой смущенно признается, что после осмотра галереи Франкетти он вернулся в пансион и лег спать. Лаура мимоходом сообщает мужу, что Гарри вновь объявился — как видно, рыжему ирландцу наскучило общество Джоан, или, возможно, она лишила его своего общества.

За ужином Амбруш, похохатывая, просвещает Лауру: Джоан приняла ее за женщину с определенными наклонностями, которая намеревалась втянуть ее в групповой секс. Да и не только Джоан, Гарри тоже так думал. Лаура оскорблена до глубины души и сменяет гнев на милость, лишь когда видит, как потешаются оба Фратера, оценив всю нелепость ситуации.

— Люди, слишком кичащиеся своей моралью, как правило, отличаются самой грязной фантазией, — резюмирует эту историю Лаура.

Субботний вечер начинается торжественным парадом гондол. Все вместе они устремляются к мосту Академии, чтобы не упустить редкое зрелище. Гарри уговаривает поочередно каждого из них составить ему компанию, он желал бы нанять гондолу, да в одиночку неохота. К Лауре он обращается с этим предложением дважды, но она непреклонна, а оба Фратера отбиваются еще более стойко. От внимания Лауры не укрылось, что Гарри то и дело останавливает на ней свой взгляд; при иных обстоятельствах Лаура сочла бы это признаком женского успеха, но сейчас излишнее внимание раздражает ее, в особенности потому, что у

нее есть все основания полагать, что заинтересованность Гарри адресована не ей, а той разгульной натуре, какую Гарри усмотрел в ней вчера вечером, и от этого заблуждения он, судя по всему, так и не избавился окончательно. Впрочем, для Лауры сейчас любое общество в тягость. Ее томит неодолимое желание, чтобы Амбруш хоть на миг коснулся рукой ее спины. Она столь явственно чувствует на своей спине тяжесть его руки, словно это не чувство, а какой-то реальный физический предмет, вроде детали одежды.

Амбруш удивленно ловит себя на том, что испытывает по отношению к Карою немалое смущение. Никогда бы не подумал, что он до такой степени подчинен условностям. Он пускается в разговор с Гарри, не стараясь, как в первые дни, вовлечь в беседу и брата. Впрочем, Карой ничего не замечает — он все еще несколько одурманен послеобеденным сном.

От церкви Санта Мария делла Салуте отправляются гондолы и два больших баркаса, украшенных гирляндами лампочек и снабженных микрофонами, усилителями и оркестрами. При каждом из оркестров певцы: толстая дама в вечернем туалете — меццо-сопрано — и тенор в смокинге выступают поочередно. Позади этих головных суденышек десятки гондол, как дрессированные лошади в цирке, скачущие вокруг манежа, скользят по воде, утыкаясь друг в друга. Гондольеры лишь слегка направляют лодки, на каждой пылает факел; даже сквозь громкие звуки музыки отчетливо и далеко разносятся выклики гондольеров, переговаривающихся между собой. Теперь и Гарри смешно, что он чуть было не поддался соблазну нанять гондолу и сейчас застрял бы на воде в гуще лодок, без малейшей надежды высвободиться, оглушаемый механической музыкой оркестра.

Вдруг Карой возбужденно обращается к Амбрушу:

— Смотри, Амбруш, вот зрелище специально для тебя! — Он указывает на набережную перед Академией, где среди толпы туристов и праздношатающихся мелькают несколько молодых людей: они выкрикивают какие-то лозунги и раздают листовки.

— Наверное, агенты рекламной фирмы, — высказывает предположение Амбруш.

— Нет, здесь совсем другое! Обрати внимание на трехколесный велосипед, вон там! — Карой в волнении хватает за плечо и резко поворачивает Амбруша.

В стороне от толпы, возле Академии, стоит украшенный флажками и лозунгами трехколесный велосипед, из багажника которого юноши-демонстранты и достают листовки. Если верить лозунгам, то велосипед прикатила на празднество коммунистически настроенная молодежь.

— Подумать только! А ну, пошли! — И Амбруш, как охотничья собака за дичью, наддав шагу, устремляется к набережной.

Спустясь с моста, Амбруш натыкается на красивого юношу с бородкой, одного из тех, что распространяют листовки, и тоже получает прокламацию. Амбруш окликает молодого человека, что-то говорит ему по-английски, тот отвечает, Амбруш возвращает юноше листовку, а своим спутникам, которые чуть отстали, зажатые в толпе, хлынувшей на площадь после парада гондол, объясняет, что юноша, к счастью, знает английский, поэтому удалось втолковать ему, что они из Венгрии и жаль попусту тратить на них листовки.

— Ах ты, о нашем ирландце-то я совсем забыл, ему, пожалуй, листовка могла бы пригодиться. Ну ничего, мы еще добудем для него, — добавляет он, косясь в сторону Гарри. — Тем более что парень хотел познакомиться с нами и просил подождать его у велосипеда. Согласны? — спрашивает он и то же самое повторяет Гарри по-английски.

Юноша вскоре появляется у велосипеда и подходит прямо к Амбрушу; тот знакомит его со своими спутниками. Паренек тоже представляется: его зовут Энрико. Первым делом Амбруш просит листовку для Гарри; ирландец, пожимая плечами, сует ее в карман. Компания усаживается у парапета Большого канала. Разговор идет по-английски.