Посылка из Полежаева
Шрифт:
— Ребята, — предупредила Мария Прокопьевна, — я сейчас буду называть ваши фамилии, а вы вставайте и отвечайте: «Я!»
Она уже предвидела, что произойдёт неразбериха, но не ожидала такой.
— Андреев Володя…
— Я!
— Правильно. Молодец… Бураков Толя…
— Я.
Класс насторожился, каждый ждал своей очереди, глазёнки горят, рты открыты…
— Комарова Тамара…
— Я! — Люська Киселёва вскочила даже с поднятой рукой, а Комарова Тамара робко оглядывалась, недоумевая, неужели она ослышалась, неужели не её
Дважды Люся Киселёва срывалась с места не в свою очередь, а когда Мария Прокопьевна, наконец, назвала её, она, уже утратившая к перекличке интерес, не поднялась, и, когда Мария Прокопьевна подошла к ней и сказала, что зачитала её фамилию, та пожала плечами:
— А я уже два раза вставала, — и заревела. — Я не хочу самой последней…
Мария Прокопьевна даже опешила, не зная, что делать.
Тогда Тиша Соколов предложил:
— Можно я за неё встану? — Он хмурился, и ему, видно, было жалко свою соседку. — Она пусть поревёт.
И класс поддержал его:
— Пусть Тишка встанет.
Мария Прокопьевна уступила им.
А теперь, вспоминая, улыбалась…
17
Тишка замер. Куковала кукушка. Это среди зимы-то! Она сидела то ли на крыше Серёжкина дома, то ли в липах, что росли в палисаднике.
— Кукушка, кукушка, — замирая, спросил Тишка, — сколько я годов проживу?
Кукушка с хрипотцой прокуковала всего два раза.
«Да не может быть, — вспотел Тишка. — Что я, до одиннадцати лет только и доживу?»
Он спустился под горку и повернул на тропу-прямушку.
Вода, совсем недавно поднимавшаяся из проруби, убралась, и только наледь, расползшаяся ноздреватым напаем во всю ширь реки, свидетельствовала о недавней оттепели.
Снег резал глаза своей белизной.
Тишка поднялся на взгорок, и в липах снова закуковала кукушка.
«Да не может быть… Они же улетают на юг, — удивился Тишка и всё же снова спросил: — Кукушка, кукушка, сколько годов я проживу?»
Кукушка заржала лошадью. Тишка невольно оглянулся назад. Дорога была безлюдна, и лошадей на ней тоже не было. Почти по всей деревне топились печи. Над крышами седыми жгутами мёрз неподвижный дым. Берёзы у Тишкина дома заиндевело искрились от солнца, которое высвечивало их сбоку.
Лошадь в липах всхрапнула, и Тишка, вглядевшись, увидел сойку-пересмешницу. Она, вытягивая шею, издавала звуки, напоминающие ржанье коня.
Тишка прикрикнул на неё, сойка взнялась с липы, осыпая с сучьев пыльную изморозь, и полетела, взмахивая обворожительно нарядными крыльями, в деревню, и уже с горы, издали, прилетел к Серёжкиному дому тоскливый голос кукушки.
«Всё Полежаево перебулгачит, — подумал Тишка. — Старухи скажут, светопреставление началось».
Но светопреставление началось в Полежаеве не из-за сойки. Серёжка Дресвянин сообщил, что Люська Киселёва напечатала в школьной
— Люська? Стихи? — Тишка, расстегнувший на пальто верхнюю пуговицу, об остальных и думать забыл. — Да не может быть!
— Всё может, — сказал Серёжка и наморщил лоб, припоминая стихотворные строчки. — «Мне бы только переплыть океан…» та-та-та-та… Чего-то там… «Я бы спасла вас… Корвалан»…
— О Корвалане? — задохнулся завистью Тишка.
— В том-то и дело, о Корвалане… Даже Петя-Трёшник хвалил… И на самом деле складно написано.
Да-а, вот это Люська… Оказывается, и действительно Агния Барто растёт, поэтесса.
Тишка не дал Серёге даже позавтракать:
— Собирайся. Пойдём стенгазету читать!
— Да я же что? Я заголовки вчера рисовал, поэтому все заметки знаю.
Тишка сам ему и пальто притащил, достал с печи валенки.
— Пойдём, пойдём…
Серёгу долго упрашивать не надо — верный товарищ. Ноги в валенки сунул, нахлобучил на голову шапку, руками нырнул в рукава пальто — и готов. Побежали не наокружку, дорогой, а прямо лугами, по насту. Корка на снегу была прочная и почти нигде не продавливалась.
Пока бежали, Серёга только и успел рассказать, что никаких стихов в газете печатать не собирались, Петя-Трёшник сунул Серёжке все заметки:
— Ну, Дресвянин, начнём оформлять…
Разметили, где чего наклеивать, чего писать, и приходит Мария Прокопьевна:
— Пётр Ефимович, вы литератор, посмотрите, что это такое…
Петя-Трёшник прочитал протянутый Марией Прокопьевной листочек и ахнул:
— Да не может быть! Третьеклассница?
Мария Прокопьевна неопределённо передёрнула плечами.
— Хотя, конечно, — сказал Петя-Трёшник, — строй мысли детский. Явно, что ребёнок писал… А мышление поэтическое… Молодец! С ней надо работать.
И Петя-Трёшник тут же всучил Серёге стихотворение переписывать и рисовать к нему заголовок.
— Очень и очень своевременно, — сказал он и спросил у Марии Прокопьевны: — А она, эта Киселёва, и раньше баловалась стишками?
— Да нет, — ответила Мария Прокопьевна. — Заметку — помните? — для стенгазеты писала, а стихи показала впервые…
— Способности есть, — заключил Петя-Трёшник, и Мария Прокопьевна, довольная, ушла.
Петя-Трёшник испытующе посмотрел на Серёгу:
— А ты, Дресвянин, случайно, стихи не пишешь?
— Я-то? Да вы что, Пётр Ефимович…
— Правильно, не пиши. За душой нет ничего, не марай бумагу. Для стихов надо иметь талант… Вот у этой… у Киселёвой… что-то от бога есть…
Руки у него были в мелу, и, когда он хватался за пиджак, на поле оставались белые отпечатки пальцев.
— Поэзия — это особое состояние души, — он смотрел в окно и не оборачивался к Серёге. — «Мороз и солнце, день чудесный. Ещё ты дремлешь, друг прелестный…» Ты чувствуешь, Дресвянин? Ты чувствуешь, как в тебе всё поднимается? Ты слышишь музыку? Вот это, мой братец, стихи…