Посылка из Полежаева
Шрифт:
— Но вы не пускаете в Чили даже представителей комиссии ООН по правам человека…
— О запрещении въезда в Чили представителей этой комиссии есть специальное решение нашего правительства.
Из газет.
40
Серёжка с Тишкой долго сидели за баней. На припёке было тепло и не дуло. С крыши свешивались сосульки. Серёжка бездумно смотрел,
— Ничего, Тишка, — по новому кругу начал Серёга оборванный разговор. — Конечно, Мария Флегонтовна не права. Но твоя посылка до Корвалана всё равно б не дошла…
— А может бы, и дошла, — упрямо сопел Тишка. — У других-то, сам говорил, доходят…
— Ну-у, другие через Красный Крест посылали…
— Так она мне что, не могла подсказать? Я бы переписал адрес…
Тут, безусловно, Тишка был прав. Мария Флегонтовна за то и получает зарплату, чтобы, где нужно, подсказать людям, как надо сделать. Но, с другой стороны, разве можно Красный Крест подводить? Какое к этому Кресту будет доверие, если он начнёт передавать заключённым напильники и ключи от оков? Фашисты же потом и простую еду от Креста не примут… Заключённым же будет хуже…
Серёжка за эти дни о Чили подначитался и даже, когда они с Петей-Трёшником выпускали новую стенгазету, и у него кой о чём повыспросил.
Оказывается, в летние каникулы в «Трес аламос» звонили по телефону московские школьники, узнавали про здоровье Корвалана. Охранники им ничего не сказали. Но московские-то школьники каковы! Дозвонились! И номер телефона узнали, и девочку подобрали, которая испанский язык выучила, чтобы могла говорить без запинки.
Вот как надо действовать, а не горячиться: рюкзак за спину — и поехал в Чили. Да кто тебя, такого карапета, пропустит?
— Ты знаешь, — уже не первый раз напоминал он Тишке, — а тебя Петя-Трёшник хвалил.
— Он и Люську Киселёву хвалил, — буркнул Тишка.
Ну, Люську Серёга на чистую воду всё-таки выведет. Все детские журналы, все газеты перелистает хоть за тысячу лет, а найдёт, откуда она сдула чужие стихотворения. Самое-то первое, с которого Люськина слава взвилась, не кто-нибудь, а он углядел в «Пионерской правде». Покопается в библиотечной пыли — и другие отыщет. — Люська у меня ещё попляшет, — пообещал Серёга.
— У тебя уже пляшет, — невесело отозвался Тишка. — На Лену Сомову и то не отозвалась…
— Ох, Тишка, ты не знаешь меня! — напружинившись, вскочил Серёга и ударился головой о свисающую с крыши сосульку, она со звоном рассыпалась на осколки. — Я до конца докопаюсь… я, если надо будет, со стены ей вырежу это стихотворение: вот, мол, она, Лена Сомова-то…
— Люська всё равно вывернется, — облокотившись о колени, Тишка смотрел себе под ноги. Серёжке было трудно вести с ним разговор — как из пустоты, слышишь Тишкины бу-бу-бу…
— Не вывернется… Её и Петя-Трёшник заподозрил…
Тишка
— Не ты ли уж подсказал?
— Я? — поперхнулся обидой Серёга. — Я никогда ябедой не был… Она у меня и сама Марии Прокопьевне признается, что сдула чужие стихи… Я ей, Тишка, условие поставлю…
У него давно уже была обдумана эта мысль. Не будет он Люське показывать никаких вырезок, а прикинется несмышлёнышем и скажет: «Ты же, Люська, поэт… Ты почему сидишь на таком богатстве? Надо немедленно все твои стихотворения отправить в «Пионерскую правду»…»
Что она будет плести языком? Какие узоры?
«Нет, нет, — скажет, — я не хочу… Они не стоят того…»
«А мы настаиваем! Мы на совете дружины такое решение примем… Полежаевскую школу хотим прославить твоими стихами. Не зарывай талант в землю».
«Ну, что вы, мальчики, — заотнекивается Люська опять. — Это вам нравится, а там и не напечатают».
«Ты не пошлёшь, мы сами отправим за твоей подписью…»
Вот уж поизвивается Люська змеёй.
— Ну как?
Тишка даже подпрыгнул, но подпрыгнул, оказывается, не от радости, от испуга:
— Она же опозорит всю нашу школу.
Ни черта не понял: видать, посылка Корвалану помутила у Тишки разум.
Тишка, я же не стихи отправлять собираюсь, — втолковывал, как несмышлёнышу, Серёга, — я же припугнуть её просто хочу… Если, мол, сама не признаешься, тогда отправлю…
— А-а, — согласился Тишка лениво. — Это другое дело. — Ну, конечно, другое! Неужели мне честь нашей школы не дорога? Ещё как дорога-то…
Они замолчали. Серёга видел, как Тишка страдает: неотправленная посылка нарушила все его планы. Видно, уж до Тишки дошло, что если на таком простом деле, как посылка, случилась спотычка, то на более сложном рассчитывать на успех и вообще невозможно.
— Ты, Тишка, держи нос кверху, — не очень уверенно подбодрил друга Серёга. — Петя-Трёшник вон как о тебе хорошо говорит…
И он в какой уже раз стал рассказывать о Пете-Трёшнике.
— Соколов, говорит, и для нас, для учителей, преподнёс урок… Мы, говорит, в своих скорлупках закрылись и не видим, что вокруг нас происходит. А дети в это время, говорит, выход из тупика ищут, у них, говорит, душа чужой болью полна…
Серёжка бегал перед дверями бани и, как Петя-Трёшник, тряс перед собой кулаками.
— Одна в стихи ударилась, — передразнивал Петю-Трёшника. — Другой — посылку Корвалану собрал… А мы почему в стороне…
Тишка как-то вяло следил за Серёгой. Да Серёга, гримасничая, копируя учителя, не мог передать всего, что говорил Петя-Трёшник, как он себя вёл, и, конечно, Тишке было неинтересно смотреть на него.
А Петя-Трёшник весь выходил из себя. Он бегал по пустому классу, тряся кулаками. Волосы у него съехали на глаза.
— Мы в учительской своей заперлись и думаем: наши дети не слышат чужого плача… — он останавливался, обводил парты тоскливым взглядом. — Ты, Дресвянин, с Тишкой не собирался в Чили бежать?