Потайной ход
Шрифт:
Я показал ему все: мою карточку Юридического общества обратную сторону листа и еще кое-что. Он пригласил нас сесть и подождать, а через несколько минут вернулся со словами «Все в порядке», причем его недовольная мина исчезла.
— Немного необычны, — пояснил он, — некоторые условия выдачи конверта. Его можно отдать только по предъявлению листа, сделанного из глины, фотографии прилагаются.
Теперь он улыбался:
— Подпишите, пожалуйста, здесь.
Через несколько минут мы уже спешили назад на «Леди Аброльос». Алекс возбужденно болтала, а я почти бежал молча. «Разгадка близка», — думал я, уверенный, что содержимое конверта расскажет, зачем Питеркину понадобилось так
Я сидел за корабельным столом, жадно рассматривая конверт, который держал в руках. Несколько разочаровало меня то, что он не был надписан, хотя обклеен несколькими витками клейкой ленты. Я собрался уже его открыть, как Алекс села напротив меня и быстрым движением выхватила конверт из моих рук.
— Дамы в первую очередь, — заявила она.
Я рванулся, чтобы взять у нее конверт обратно.
— Собственность фирмы, — возразил я. — И я его адвокат. Это мое право. А у вас никаких прав нет, пока не признают дочерью Питеркина. Давайте его сюда.
Но она не отдала. Мы договорились бросить жребий — кому читать первому. Она выиграла и с полным правом открыла конверт. В нем было несколько страниц, исписанных четким почерком.
— Почерк отца, — сразу определила Алекс.
Несмотря на то что Питеркин долгое время прожил в Австралии, он так и не смог полностью овладеть английским. Письмо было написано с ошибками.
Вот что он писал:
"Мое имя не имеет значения, если, конечно, никто не будет ставить себе целью меня выследить и схватить. Я всегда помню об этом, потому что они никогда ничего не забывают. Даже по прошествии многих лет.
Сначала о моем возрасте. Я родился в 1923 году на Украине, в 1940 — вступил в Красную Армию. Когда началась война в 1941 году, воевал с германскими захватчиками, был ранен, награжден медалью, находился на излечении в госпитале около Москвы. Сам Сталин приезжал встретиться с нами.
Неожиданное событие произошло во время этого визита. В моей палате лежал раненный в голову солдат. Наверное, он не был сумасшедшим. Может быть, он был очень болен. Но у него оказался пистолет. Откуда он его взял, я не знаю. И никто не знал.
Нас фотографировали со Сталиным, он сидел среди нас. Я — рядом, слева от него. Моя грудь и плечо были забинтованы новыми, очень белыми бинтами.
Вдруг я увидел, в углу, где лежал раненный в голову человек, какое-то движение. Сталин ничего не видел. Люди сидели спокойно, не двигались, смотрели на фотографа. А этот человек вышел из-за спины фотографа с поднятым пистолетом и собрался стрелять в Сталина. Я вскочил и закрыл своим телом Сталина, и выстрел достался мне. Охранники убили этого человека, решили, что я его сообщник, и в меня тоже выстрелили. Отвезли в тюрьму Лефортово, потом на Лубянку. Допрашивали, делали уколы. Я говорил правду. Мне поверили. Через несколько недель я снова был здоров. Пришло время возвращаться на фронт, каждый солдат на счету, немецкая армия приближалась к Москве.
В мою камеру пришел офицер. У него на петлицах были голубые шпалы. Я тогда не знал, что он кремлевский охранник из специального полка. Офицер сказал, что, если я согласен, меня переведут в охрану Сталина. Я удивился, ведь в Красной Армии у рядового солдата никогда не спрашивают согласия на перевод в другую часть. Офицер улыбнулся и ответил, что вся охрана Сталина состоит из добровольцев — героических добровольцев. Я должен гордиться тем, что спас вождя.
А потом на меня надели форму с голубыми петлицами и стали учить рукопашному бою, приемам защиты себя и тех, кого придется охранять. Однажды отвезли в какое-то учреждение, где сам Сталин прикрепил мне медаль и пожал руку. Вскоре меня отправили
Мы — охранники вождя — тоже старались быть осторожными. Нам рассказывали, как одного из охранников застрелили за потерю бдительности. Он не остановил важного человека у двери в комнату Сталина. Этим человеком был Берия, глава МВД. Берия приказал убрать его за это.
Прошел год, и меня назначили ночным дежурным вместе с Юрием Анастасовичем Гусенко. Мы все время были наготове: принимает ли Сталин ванну, обедает, принимает гостей. Мы приносим табак и трубки, вино и грузинский коньяк. Мы вооружены и не покидаем своего поста у кабинета или спальни. Все двери — стальные, закрываются, когда Сталин входит в комнату. Мы остаемся на страже с другой стороны. Я многое забыл, да это теперь не важно. Мне запомнился только 1943 год, когда шестая армия Паулюса сдалась под Сталинградом. Сталин на несколько недель сменил квартиру. С ним в это время работал генерал-инженер Чентесский. Дважды слышал, как Сталин говорил с Чентесским, спрашивал, сделана ли работа, готовы ли новые стратегические планы. Меня никто не замечает. Я слуга и невидим в белом пиджаке. А я многое слышу, запоминаю все, маленькие и большие события, разговоры стараюсь удержать в памяти. Люди, работающие в квартире Сталина, — заключенные, немцы, инженерная элита шестой армии фон Паулюса, они не говорят по-русски. Но нам и не разрешено ни с кем общаться.
Наконец я возвратился на дежурство в старые апартаменты, в так называемый Дворец развлечений, осмотрелся, нет ли чего нового. Нового ничего не было, все то же, на том же месте. Вскоре мы услышали, что расстреляли Чентесского. Чентесский оказался предателем. Об этом рассказал сержант, который командовал солдатами-охранниками, рассказал нам в назидание, как пример, что всегда надо быть бдительными. Я удивился, как мог предатель быть так близко к Сталину. Гусенко, мой напарник, человек хладнокровный, не удивился совсем. Он повторил слова сержанта о бдительности. У него служба всегда на первом месте.
В конце 1943 года ночью я находился на посту у двери Сталина. Гусенко что-то съел или просто заболел и все время сидел в сортире. Мы забеспокоились, ел ли эту же пищу Сталин.
Но Сталин, кажется, здоров. Неожиданно зазвонил телефон. Говорил Сталин. Я открыл дверь и вошел.
Он был очень пьян. Шинель накинута на плечи. Его рвало. Я помог ему, поддержал голову, разговаривал с ним. Потом снял с него шинель. Чувствую, ткань влажная. Сталин ослаб, сам не мог дойти до кровати. Я помог ему лечь на диван. И он мгновенно заснул.
В этой комнате я никогда раньше не был. Мне нужно убрать ее. Я стал искать ванную, вижу открытую дверь. Подхожу к ней, оказывается, это не ванная. Открытая дверь ведет к лестнице... ступени идут далеко вниз. Сердце мое начинает биться сильнее. Рассказывают, в Кремле много секретных ходов. Говорят, даже Наполеон по одному из них покинул Кремль. Я смотрю на дверь. Со стороны комнаты она покрыта деревянными панелями, на них книжные полки. Несомненно потайная.
Я вспоминаю, что шинель Сталина была мокрой от снега. Значит, он выходил один на улицу. И об этой двери теперь знаю я. И Сталин. Еще я уверен, завтра он все вспомнит, и меня расстреляют. В этом нет никакого сомнения. Если я останусь, то умру. Я беру его шинель, срываю знаки отличия. Он небольшой человек, я — большой. Это сейчас не имеет никакого значения, все, что у меня есть, — шинель.