Потерпевшие претензий не имеют
Шрифт:
Таксист послушно вынул чемодан из багажника, но снисходительность исчезла из его презрения, и ее заместило плохо скрываемое раздражение. Лила нравоучительно сообщила ему:
– Запомните, молодой человек – да-да, поскольку вы еще довольно молоды: не место красит человека, а человек – место. А коли вам не нравится возить людей, идите в академики, там вас наверняка ждут с нетерпением.
– Вас забыл спросить, куда идти… – буркнул под нос таксист, сорвал машину с места и помчался к стоянке.
– Пошли? – спросила Лила. И голос у нее был не скрипучий
– Пошли, прокурор, – сказал я и подхватил с тротуара чемодан.
– Я помпрокурора, – засмеялась Лила. – А точнее говоря, помследователя. Помощник старшего следователя семигорской прокуратуры.
– Иногда я думаю, что ты на моем месте лучше бы управилась…
– Ничего, я и на своем неплохо управляюсь.
– Чего ж тебя посылают в институт усовершенствования? Если неплохо управляешься?
– Предела совершенству нет. Тем более что главврач наш долго объяснял, какие надежды возлагаются на меня в клинике, а закончил загадочной сентенцией: глупый любит учиться, а умный любит учить. Ты как думаешь, что он имел в виду?
– Не что, а кого. Надо полагать, он умеет учить, а тебя посылает учиться.
– Но я не люблю учиться. Я люблю вечерами, когда Маратик уже спит, сидеть на кухне и дожидаться тебя. Смешно, что во всех книгах и в кино жены следователей и сыщиков всегда скандалят и разводятся со своими мужьями из-за того, что те поздно приходят домой и никогда не получается поездка в отпуск. Чушь, а? Мы ведь с тобой всегда вместе ездили в отпуск?
– Кажется, всегда. Может быть, потому, что мне всегда дают путевку в несезонное время? В ноябре. Или в апреле.
– А какая разница? Разве нам было плохо?
– Нет, нам всегда было прекрасно. Но я не думаю, что нам было бы хуже в августе на Пицунде или в Дагомысе, кабы я мог достать путевку…
– Наверное. Разве дело в том, что ты не можешь? Ты ведь никогда ничего принципиально не достаешь…
– Да-а? – удивился я и спросил на всякий случай: – Это комплимент или упрек?
– Это факт нашей с тобой биографии.
– Жалеешь себя?
– Нет, – качнула она головой. – В моем отношении к тебе есть что-то ненормальное: нельзя ведь пятнадцать лет любить такого недотепу. А? Ты как думаешь?
– Думаю, что можно. Но наверное, неохота…
Всепроникающее, неразборчиво гудящее радио заголосило на весь аэропорт:
– …Посадка на 342-й рейс производится… Регистрация заканчивается…
Лила крепко взяла меня за руку:
– Не ходи дальше… Я ненавижу прощаться с тобой…
– Только на два месяца, – натянуто улыбнулся я и постарался пошутить: – Вот усовершенствуешься в Москве – и сразу домой…
– Я ненавижу прощаться с тобой… – не слушая, повторила Лила. – Я, как собака, прощаюсь навсегда… Я боюсь больше не увидеть тебя…
Вышел на площадь и увидел, что уже совсем рассвело. День занимался нехороший, с ветром и изморосью. Поднял воротник плаща и направился к автобусной остановке. Через час я буду на службе, можно кое-что успеть, пока все
Петр – человек многих редких качеств. Иногда мне кажется, что Господь Бог закинул его на нашу хмурую землю для возбуждения массовой зависти в других мужиках. Петьку любят все: тюремная охрана, женщины, сослуживцы и начальство. Он такой миляга, что, по-моему, даже подследственным хочется ему в чем-нибудь сознаться.
Я ему тоже маленько завидую, без злобы, по-хорошему. Не его успехам, а ему самому: случается ведь так, что природа на семерых копила, а одному все отвалила. Всеобщая симпатия к нему заслужена им и добротно отработана. Начальство любит его справедливо, не как подхалима и тонкого ловчилу, а как энергичного, напористого работника, быстрого, умного и точного. Сослуживцы – за то, что он хороший товарищ, весельчак и бессребреник. А женщины независимо от возраста, образования и служебного положения видят в нем свой потаенный идеал – или сына, или мужа, или любовника.
К сожалению, его не любит Лила. Как-то я спросил ее: почему? Она засмеялась и ответила довольно уклончиво:
– Если бы мне нравились такие мужики, я бы не вышла за тебя замуж…
Я хотел дождаться, пока взлетит самолет. Аэробус, серебряный толстобокий кит, тяжело ползал по рулежным дорожкам, неуклюже развернулся, медленно уехал в другой конец поля. И, глядя на его задышливое тучное тулово, я не мог представить, что все это сооружение может жить не только на бетоне.
Далеко-далеко, на краю взлетной полосы он замер, утихло его натужное дыхание, и все умолкло. И тишина висела такая пронзительная, что я слышал волглый стук дождевых капель о поля своей шляпы. Сочились секунды, и было совершенно ясно, что эта пузатая громадина, поглотившая Лилу и еще человек триста, одумалась, вошла в понятие: сейчас подкатят трап, всех выпустят на волю и пустая придумка благополучно закончится.
Такое летать не может.
Тугая волна грома ударила в лицо, пролетела надо мной, и я увидел, что аэробус с чудовищной, недостоверной скоростью приближается; бесследно исчезла его неуклюжая рыхлая толстота, навстречу мчалась мерцающая металлическая гора, вздыбленная над землей раскатами свистящего рева. Незаметно оторвался от серой тверди полосы, распрямил крылья и нырнул в тусклую клочковатую вату облаков.
Четыре расплывающиеся полоски, четыре дымные линейки турбинного выхлопа прочертили низкое сумрачное небо, как нотная строка сумасшедшей партитуры…
Глава 2
Ветер пахнул осенью – яблоками, сырой листвой, самолетной керосиновой гарью, с ветром летел горьковатый запах прощания. Я пытался прикурить сигарету, но слабый язычок пламени срывался с зажигалки, тщедушный газовый огнемет издавал лишь сопливое слабосильное сипение.