Потерянный профиль
Шрифт:
На ней была черно-синяя шляпа, вроде берета, украшенная райскими птичками. Внезапно мне захотелось нахлобучить ей ее до самого подбородка, как бывает в комических фильмах, а когда она заверещит, бросить ее, ничего не видящую, посреди чайной. Иногда у меня бывают такие минуты гнева, сопровождающиеся приступом нелепого, исступленного смеха. И я могу тогда сделать что угодно. Это был сигнал тревоги. Я поспешно встала и сорвала с вешалки пальто.
— Я завтра приду к Алану, — сказала я, — как мы и договорились. За чемоданами я пришлю к вам кого-нибудь от «Пьера». В любом случае парижский адвокат снесется с вашим по поводу бракоразводного процесса. Мне очень жаль покинуть вас так скоро, — добавила
Я протянула ей руку. Она пожала ее с каким-то диким видом, как бы спрашивая себя, не слишком ли далеко она зашла, не пожалуюсь ли я Алану, и не придет ли он от этого в смертельный гнев.
Сейчас она выглядела старой, одинокой и эгоистичной женщиной, которая вдруг пришла в ужас, осознав себя таковой.
— Все это останется между нами, — произнесла я, проклиная свою дурацкую жалостливость и собираясь уйти.
Она очень громко позвала меня по имени. Быть может, о чудо! — я, наконец, услышу голос человеческого существа?
— Не беспокойтесь о вашем чемодане. Шофер завезет его к «Пьеру» ровно через час.
Администратор «Пьера», как видно, испытал большое облегчение, когда я явилась. Он ждал меня с утра и боялся, как бы цветы в моей комнате хоть немного не завяли. Господин Юлиус А. Крам дважды звонил из Парижа и предупредил, чтобы его вызвали в 8 часов по нью-йоркскому времени (т. е. в 2 часа по парижскому). Номер Юлиуса был на тридцатом этаже. Он состоял из двух комнат, разделявшихся большой гостиной и меблированных под Чиппендейла. Было 7 часов вечера. Подойдя к окну, я внезапно опять испытала, казалось, навсегда утраченное чувство восхищения. Нью-Йорк пылал огнями. Ночью город стал сверкающим и призрачным. Я простояла долго. Каким-то чудом мне удалось открыть форточку, и вдохнуть запах вечернего ветра. Ветер пахнул морем, пылью, бензином. Этот запах был так же неотъемлем от Нью-Йорка, как его глубинный гул. Он никогда не мог мне надоесть. Я уселась на диване в гостиной, включила телевизор и немедленно окунулась в оглушительную стихию вестерна с бесконечными выстрелами и красивыми чувствами. Я испытывала единственное желание — отвлечься от воспоминаний о мрачных часах, пережитых сегодня днем. Но вот странность! Если падала лошадь, я падала вместе с ней. Когда пуля поражала в самое сердце злодея, я умирала вместе с ним. А любовные сцены между невинной молодой девушкой и жестоким, но раскаивающимся героем казались мне личным оскорблением. Я переключила на другой канал. Там шел детектив, с садизмом, доведенным до совершенства. Он лишь нагнал на меня скуку. Я выключила телевизор и услышала, как бьет 8. И нелепый же был у меня, должно быть, вид: сижу одна, без дела, на диване, затерянном в недрах огромной гостиной, — точь-в-точь переселенка, по ошибке попавшая в роскошные апартаменты. Принесли мой чемодан, но у меня не было ни сил, ни желания его распаковывать. Я чувствовала дурацкую пульсацию крови в висках и запястьях. Это нескончаемое биение казалось мне бессмысленным. В 8 часов 5 минут зазвонил телефон. Я бросилась к нему. Голос Юлиуса был необычайно отчетлив и близок, и телефонный провод казался мне последней связью между мной и миром живых. Он тянулся по морскому дну, и все бури были ему нипочем.
— Я беспокоился, — сказал Юлиус. — Где вы были?
— Я приехала к свекрови очень рано, вернее, очень поздно, и все утро проспала у нее. Потом я была у Алана.
— Как он?
— Неважно, — ответила я.
— Вы рассчитываете скоро вернуться?
Я растерялась, ведь я ничего не знала.
— Дело в том, что я могу завтра быть в Нью-Йорке, — сказал он. — Я должен уладить кой-какие дела, а
— Неделя у моря! — Я представила себе белый пляж, индиговое море и солнце, сверкающее для того, чтобы отогреть мои старые кости. Я уже изнемогаю от этих городов.
— А Дюкре, — спохватилась я, — мой директор?
— Я ему позвонил, как мы с вами договорились. Он полагает, что вы воспользуетесь вашим пребыванием в Нью-Йорке и побываете на двух-трех выставках. Он мне их назвал. Я думаю, он благосклонно отнесется к вашей отлучке, если вы привезете ему несколько статей. Кажется, он даже сказал, что эта поездка — настоящая удача.
Я чувствовала, как оживаю. Путешествие на грани безумия и депрессии приобретало смысл, даже интерес — удваивающийся благодаря счастью оказаться на пляже. Я не знала Нассо. Мы с Аланом всегда прятались, как пираты, на маленьких, затерянных островках близ Флориды или в Карибском море. Но я знала, что Нассо — рай для налогоплательщиков, так что не удивительно, если один из форпостов Юлиуса находится там.
— Это было бы идеально, — произнесла я.
— Вам это будет полезно. И мне тоже, — добавил Юлиус. — Здесь отвратительная погода. Она прямо давит на меня.
Я плохо могла представить себе, чтобы что-то давило на Юлиуса или хотя бы чуть-чуть сплющило его. Его внешность ассоциировалась, скорее, с бульдозером. Но, по-видимому, это было с моей стороны несправедливостью или недостатком воображения — и то и другое часто взаимосвязаны.
— Я приеду совсем скоро, — продолжал он, — не тревожьтесь обо мне. Что вы делаете сегодня вечером?
Я понятия не имела об этом и так ему и сказала. Он стал смеяться и посоветовал мне лечь, а чтобы скорее, заснуть, посмотреть какой-нибудь фильм. Он рекомендовал мне также со всеми просьбами обращаться к г-ну Мартену из администраторской гостиницы, он мне во всем поможет. Он рассказал мне новости о Дидье. Ему, кажется, меня уже не хватает. Подсказал также, где в его комнате я найду несколько интересных книг. Ласково пожелал мне доброй ночи. Словом, успокоил.
Я заказала по телефону легкий ужин. Отыскала в спальне книгу Малепарте и, пользуясь приливом сил, распаковала багаж. А в нескольких кварталах от моей гостиницы лежал в тишине палаты обессиленный молодой мужчина и, наверное, не мог дождаться, когда кончится эта ночь. Я представила на мгновение это долгое ожидание во тьме, его запрокинутый профиль, вернее, все лицо его, голубоватое от щетины, во вмятине подушки. Потом я углубилась в книгу, и для меня исчезло все, кроме вычурного и дикого мира «Капута». Тяжелый сегодня был день.
На следующее утро, прежде чем отправиться в клинику, я пошла на выставку Эдварда Хуппера, американского художника, к которому питаю особую симпатию. Целый час я промечтала у меланхолических полотен, населенных одинокими героями. Особенно долго простояла я перед картиной «Сторожа моря». На ней сидели рядом мужчина и женщина. Бросалась в глаза их полная отчужденность. Они сидели на фоне дома кубической формы и глядели на море. Мне показалось, что эта картина — безжалостная проекция моей жизни с Аланом.
Он был выбрит. Нормальный цвет лица понемногу возвращался к нему. Исчезло растерянное, молящее выражение глаз. Его сменило другое выражение, так знакомое мне — недоверчивое и злое. Он едва дал мне сесть:
— Так, значит, ты ушла из дому и живешь в номере, забронированном Юлиусом А. Крамом? Он что, приехал с тобой?
— Нет, — ответила я, — он предоставил мне свой номер, а поскольку мы с твоей матерью, ты знаешь, плохо ладим друг с другом…
Он не дал мне договорить.
Щеки его порозовели, глаза загорелись.