Потерявшийся во сне

Храбрый Андрей Андреевич

– Последний?

– Одну секунду.

Пухленькая девушка лет двадцати с показушной усталостью лениво вышла из кабинета и через минуту вернулась. Запыхавшись, радостно передала краткую облегчающую новость:

– Пусто.

Врач оторвался от монитора и покосился на часы: еще чуть-чуть и половина двенадцатого. Рабочий день задержался и утомил бьющимися в истерике хозяевами, которые отказывались верить в бессилие медицины. Пока люди роптали на судьбу в кабинете, он сидел за столом, заполнял карту и безэмоционально раздавал приказы ввести препараты, которые в требуемой дозировке не помогут, а в большей только усугубят положение. Никто бы не помог, и потому Дягелев даже не заикался об утешении, дающим лживую надежду, а чудеса в виде контроля эмоций наблюдались редко.

Близящаяся

полночь обдавала леденящим ветром. На остановке пустота. Редко проезжающие машины, горящие ровными рядами фонари, разбрасывающие свет с тем же одиночеством, с каким общаются люди сами с собой наедине. Пустующая окраина Петербурга без бешеных потоков. Соблазняющий час для погружения в собственную глубь, стоя на остановке и чувствуя покалывающую тяжесть в ногах. Он с силой жмурился, чтобы то, что творится в голове, а не в душе, виделось четче. В душу не верил. Да и что она такое? Миловидная выдумка с элементами романтики для красочных выражений. Или все же нечто таинственное и загадочное, то, что не поддается объяснениям? К ней противопоказано подбирать определения, иначе, насытившись каким-то одним, человечество напрочь забудет о душе. Бросит где-то на сгнившем чердаке с вымершими понятиями. Но все же, думал Дягелев, пускай же высшее искусство и будет воплощением души, а значит, следует создать нечто такое, к чему даже спустя столетия станут относится с трепетом.

Поднес зажженную спичку ко рту и втянул себя сигаретный дым. Пустой коробок выкинул в урну. Стоял покачиваясь, словно ветер обдувал ветхое деревце с разных сторон, однако ветер не дул. Редкие звезды скрывались облаками, но Дягелев по привычке поглядывал наверх в надежде увидеть не только внеземные объекты. В памяти отчетливо выступали, словно выдолбленные на плите, строки из поэмы “Облако в штанах” Маяковского.

“Всемогущий, ты выдумал…” Я в тебя не верю, грозился небу Дягелев, может, потому и не заслужил твоего лукавого внимания. Вот я один, смотрю туда, где предполагается твое место проживания, не было бы электричества, стоял бы в темноте, но я телом поглощаю лучи лампочек и отбрасываю хрупкую тень. Стою без талантов и целей, а время уходит и тянет меня за собой на буксире, и шансов на высшее искусство все меньше и меньше. Полная бездарность. Одарил бы меня раз не идеями, так безмозглостью, проклятый всемогущий, для чего ты выдумал лихорадку от осознания собственной бессмысленности? Не телесную лихорадку, а… Всей глубиной души осязаю бесплодность каждой мозговой клеточки и оттого до смерти корю себя. Почему же не наградил меня неспособностью думать? – Сплюнул, потушил окурок о край урны. – Я потерял смысл, сел на другой автобус, катящийся в неведомом направлении. Но ведь любое направление света поддается изучению. И, если я не изучаю его, так значит, брак – я. Чертов неутилизированный брак. А ведь я в чем-то схож с Маяковским: пропаду точно также, как и он. Различие лишь в том, что после меня не останется.

Порыв ветра выбросил из переполненной урны жестяную банку, и Дягелев испуганно вздрогнул, нервно обернулся в сторону шума. То напомнило ему звук выстрела. Особо пронзительный.

Он выпустил струи воздуха носом, а затем из глаз выкатилось несколько слезинок, которые, обжигая холодом, скатились по щекам прежде, чем их утер заношенный рукав пальто. Дома больше никто не томился в ожидании, и встречающая темнота за дверью квартиры одной лишь мыслью о ней пугала удушающим напряжением.

Она ушла молниеносно. Скорая не успела примчаться. Проклятая кроха вероятности при спешке жить, скользкой дороге и поздней ночи. Она шла по улице не разбирая дороги, поставив скандальную точку в расколовшихся отношениях. А он чуть меньше недели безответно набирал номер, пока не узнал правду. Так и сотрясло землетрясение человеческую жизнь, надоевшая обыденность навсегда распалась.

С того момента утраты рабочие дни продолжали двигаться дальше – все продолжалось своим чередом, иначе и быть не могло, – и превращались в полную бессмыслицу. Жизнь Дягелева под гнетом отсутствия твердости духа склонялась к убийственной концепции, которая приходит на ум совсем отчаявшимся. Человеческая природа, как и звериная, жестока: выживает сильнейший, тот, кто не только способен

бороться до последнего, но и знает, за что борется. Это внутри людей заложено, и потому никто из посторонних не утирает льющиеся слезы чужим: конкуренции меньше.

Дягелев не акцентировал внимание на собственном бремени, только молча обдумывал и приходил к неверному решению. К решению бросить к черту в котел.

Автобус не спеша вынырнул из-за поворота и двинулся по ярко-освещенной асфальтированной дороге, ревя мотором. Остановился и выпустил несколько стремящихся домой людей. Дягелев подождал пока выйдет последний и только затем, как будто не хотя того, забрался в салон и уселся у окна. В самом конце салона сидел студент, слушал музыку в наушниках. Впереди Дягелева несколько людей более старшего возраста. Один из них с книгой в руках: листы медленно переворачиваясь, отчетливо врезаясь в разум смотрящего каждой напечатанной буквой. А что конкретно впивалось в мозг человека Дягелев не знал, он только заметил, как читатель смотрит в книгу, а книга на него.

Автобус, насколько ему было позволено по правилам, мчался к следующей остановке. Дягелев вдруг с завистью подумал, что водитель сильнее жмет на газ только ради того, что самому скорее оказаться дома, но светофоры заставляли тормозить красным свечением, на которое обрушивалась лавина ругани.

Луна на мгновение вынырнула из-за плотных туч и белоснежный блеск осветил женскую голову: темно-каштановые волосы промелькнули за окном бегло уносящегося автобуса. Лицо для мимолетного взгляда не открылось, однако у Дягелева мигом сформировалось чувство потери того, что терять губительно. По телу пустились в пляс молнии: героиня снов только что ускользнула в сумрак ночи в действительно существующем мире. Луна скрылась, и на землю нахлынула приятная морось, которая именно сейчас ничуть не радовала. Только разъяренно возбуждала центр печали.

Словно задыхаясь, он не мог пустить воздух в легкие. Приложил руку к груди. Сердце колошматило с невероятной силой, на лбу выступил пот, кисти побледнели, пальцы пронзила тысяча игл, и Дягелев невольно представил введенную в себя дозу адреналина. Автобус уже далеко умчался от того самого рокового места, но Дягелев все еще цеплялся выпученными глазами в ту даль сзади, в надежде еще раз хоть краешком глаза взглянуть на женщину.

Преследующий сон, последний раз гостивший прошлой ночью, вспомнился сам по себе.

“Бред, выдумка гниющей мозговой ткани. Мало ли женщин с темно-каштановыми волосами. Этот сон – всего лишь дурацкая мания от одиночества. Желание, отчаянно пытающееся удержать меня на земле, словно намекая на что-то незавершенное. Только вот подсказки и ответы не проглядываются, и потому брожу я вокруг да около. А впрочем, желания нет, вместо него – страх”.

Загипнотизировано все еще пялился в окно. Автобус мчался дальше, открывая на остановках двери. Люди чаще выходили, чем заходили. Все посторонние звуки, включая озвучивание остановок, исходили откуда-то издали и не достигали его ушей. Дягелева привела в чувства тяжесть взгляда незнакомца напротив, который пристально рассматривал уткнувшегося куда-то назад и носившего заношенное пальто, заношенные брюки и облезлые туфли. Лицо этого человека открывалось только в профиль: на щеках и подбородке выступала черная щетина, а синяки под глазами указывали на недосып или постоянный стресс.

Дягелев, замученный видениями, оторвался. Небрежно осмотрел нарушителя одиночества и только затем, когда автобус остановился в очередной раз, торопливо выскочил на улицу, задев плечом закрывающуюся дверь и почувствовав неприятно жгучую боль. Он проехал две лишних остановки, и теперь, в усталую ночь, измученному телу дом казался более далеким.

Плечо размял, но боль не отступала. Хотелось громко ругаться и размахивать руками – выплеснуть накопившийся гнев несправедливости. Свежий, прохладный ночной воздух, попадающий в ноздри и остужающий пыл, – единственное, что сохраняло в относительной стабильности отказывающий рассудок. Нездоровый сон, как долгодействиющий яд, сбивал с ног человека, не способного дать отпор завязанными руками. Иллюзии выскакивали из каждого закоулка, а мрачные мысли отчаянности, как грозовые тучи, сгущались, ломая волю и гася искры жизни.