Потешная ракета
Шрифт:
Пройдя дворик и проход между каменными стенами домов, – рассмотреть Феодосия ничего не удосужилась из-за волнения и страха разоблачения, – монах перепоручил двоицу другому брату, несшему караул при входе в виталище игумена. Наконец, после расспросов и докладов, Олексей и Феодосия вошли в небольшую комнату, где сидел и настоятель. Олексей, которому не терпелось скинуть с плеч долой обузу и добраться до стрелецкой али сокольничей слободы, превзошел в красноречии самого отца Логгина. Поведав проникновенно все, что баял о судьбе беспамятного монаха прежде, стрелец наверхосытку присовокупил к достоинствам Феодосия Ларионова
– А также сей монах искуснейше печет пироги и вышивает по шелку. Ей! И до блеска моет котлы!
От слов сих, напомнивших ей о путешествии, Феодосия еле сдержала нервный смех.
Игумен внимательно поглядел на Феодосию, спросил по-латыни, колико монаху лет, удовлетворенно кивнул на ответ Феодосии по-латыни же «не знаю» и, перекрестя ее, изрек:
– Приветствуем тебя в новой твоей обители, Феодосий. Надеюсь и уповаю, станешь добрым братом всем здесь живущим, усердным тружеником и умножишь достижения наши. Иди с Богом, тебе покажут твою келью.
Олексей тайно возликовал: удачно дело изладилось!
Игумен, преподобный Феодор, был ума вострого и ученого. Но, как у всякого чересчур книжного человека, проницательность его научного ума заглушала скромные полевые цветы житейской мудрости (о чем, впрочем, ученый не подозревал). А потому казалось отцу Феодору, что сразу раскусил Феодосию. «Несчастный юноша, коему выпала горькая доля иметь бабий голос и отталкивающую бабью внешность, в детстве и отрочестве страдал от насмешек и издевательств сверстников, посему полностью погрузился в уединенные размышления и науки, и то знание давало ему мысленное превосходство над глупыми простецами. Коли Бог не против визгливого его голоса, пухлости и гладкого лица, то нам тем более нечему противиться. Лишний ученый монах в обители не помешает. Купил – не пропил. Пусть остается», – таков был весьма логический ход мыслей настоятеля.
Довольный успехом дела, Олексей распоясался до того, что напоследок вопросил:
– Скажите, отче, а как зовут вашего вологодского знакомца, что направил нас к вам?
Феодосия обмерла.
– Должно быть, то преподобный отец Василий, – в задумчивости ответил игумен. – Если только он уже не отошел в мир иной.
Засим игумен вышел в одну дверь, а Феодосия с Олексеем – в другую, ведущую в низкую сводчатую галерею, устланную сеном. Провожатый монах вывел их тем же путем во дворик, где Олексей смиренно испросил разрешения попрощаться с полюбившимся ему Феодосием наедине. Желание было исполнено – монах покорно отошел в сторону, Олексей же, обняв Феодосию за плечи и расцеловав троекратно в щеки, приказал:
– Живи здесь, никуда не уходи. Как только утрясу дела, заберу тебя отсюда. Встретимся в субботу возле Лобного места. Это на Красной площади, всякий покажет. Как только пушка выстрелит в полдень, иди туда. Каждую субботу буду ждать на том месте… Не плачь. Монахи не плачут! Ну, засмейся давай, люблю, когда ты смеешься…
Феодосья улыбнулась сквозь слезы.
– Беги, а то стемнело, буду в волнении по тебе!
– Да со мной никогда ничего не случится. И умру в сто лет на молодой бабе.
– Похабник! До встречи, Олеша.
– До встречи, Месяц ясный.
Глава шестая
Обживальная
– Зри,
Двое монахов тряслись от смеха, как овсяный кисель, глядя, как третий скоморошничал вослед Феодосии, изображая колыхание под рясой женских лядвий.
Перепуганная Феодосия, робко следовавшая в ручейке монахов в первое свое монастырское утро в трапезную, перешла на еще белее мелкий шаг, потом, навыворот, ринулась широкой иноходью, вымахивая разом правой рукой и ногой. То пыталась она закинуть за плечи давно отрезанные косы, то одергивала несуществующую усерязь в ухе, то опускала очи долу.
«Раскусят меня, ох, раскусят! – трепетала Феодосия. – С камнем на шее утопят в поганом пруду, и полетит тогда моя душа не к сыночку Агеюшке в рай, а в геенну огненную. Господи, помоги!»
И в сей момент, уже в самых дверях трапезной, протиснулся к ней Варсонофий, тот самый Варсонофий, что вечером исполнил в житии Феодосии роль Петра и Павла, растворив калитку в монастырские кущи.
– Приветствую тебя, брат, – еще не отойдя от ночного мучительного рифмоплетения, промолвил Варсонофий и, не в силах оставить виршу незавершенной, прибавил, шмыгнув носом: – …в обители, над светом вознесенной.
Словеса сии, особенно слово «вознесенный», очень порадовали Феодосию и прибавили крепости духу и надежд сердцу.
– И тебе всяческого здравия, – несколько не в рифму промолвила. Пристроившись позади новоприобретенного приятеля, Феодосия вошла в трапезную.
Повторив все, что сделал Варсонофий, Феодосия села с миской каши и ломтем хлеба рядом с ним за длинный стол.
– А на тех скоморохов не обращай внимания, – кивнул он в сторону входивших в двери монахов, глумившихся над Феодосией. – Атаман у них Венька Травников, мнит себя Симеоном Полоцким, а сам в виршах ведает, как свинья в винограде. «Силлабический размер!» – передразнил он, видно, Ваньку. – Не силлабический, а песенка любовна, кою деревенские девки под березой выводят.
Затем досталось критических стрел некоему Ваське Греку, который чванился, что сочиняет по-гречески, и даже извел два пергамента на свои вирши, но прибывшие однажды афонские монахи в глаза смеялись над его лексиконом.
Обругав эдаким макаром всех местных поэтов, Варсонофий перешел на другие личности, не составлявшие ему творческой конкуренции, а потому оказавшиеся весьма милыми и славными братьями.
– Тимофей Гусятинский, невероятно силен в арифметике. Спроси его, кой день недели будет… ну пусть июниуса девятнадцатый день две тысячи, скажем, шестого лета? – Варсонофий нарочно назвал дату не от сотворения мира, а от Рождества Христова – в их глядящем на Запад монастыре староизящное летосчисление считалось неуклюжей принадлежностью простецов и стариков. – Сейчас ответит!
– Нет? – не поверила Феодосия.
– Сей миг вопросим… Тимка! Гусятинский!
– Чего? – нехотя ответствовал Тимофей.
– Будь другом, сочти для Феодосия, ему зело важно знать, на кой день выпадет июниуса девятнадцатый день две тысячи шестого лета?
– Надоели вы мне! – промолвил Тимофей, но немедленно собрал рожу к носу, вперил взгляд в некую одному ему видимую бездну, а после вновь распустил лицо и хмуро доложил: – Понедельник! Все вопросы?
– Благодарствуй, Тима! – поклонился главою Варсонофий.