Потешный русский роман
Шрифт:
Когда Жан обозвал шофера такси бестолочью — сказал по-русски «ты что тормозишь, дебил?!», — и заявил оскорбительным тоном, что он, Жан Либерман, сию минуту покинет эту машину, пойдет пешком и сам, без посторонней помощи, отыщет в этом новом квартале одну из самых известных в Европе — в обеих ее частях — галерею, детище одной из самых одаренных женщин своего поколения, которая сумела одна, без мужской помощи, взойти на вершину и управляет галереей твердой рукой, я содрогнулась, предвидя худшее, и не ошиблась, Жан заявил, что заплатит только половину суммы, которую нащелкал счетчик, он не лох и за
И что с того, спросил Жан.
Я достала из сумочки несколько банкнот, протянула их горячему уроженцу юга бывшей Империи и вышла из машины, наплевав на «непедагогичность» жеста: чем больше чаевые, тем меньше жителям развивающихся стран хочется искать новые пути развития.
Ты просто смешна, заявил Жан, вылезая под ледяной дождь, и это замечание снова навело меня на мысль о критериях, которые заставляют нас брать в лучшие друзья Жанов Либерманов, а не благовоспитанных мальчиков, готовых всегда быть у нас под рукой.
В огромных странах есть одно обстоятельство, которое следует всегда держать в голове, оно куда важнее списка архитектурных памятников и достопримечательностей. Я говорю о расстояниях. Даже между такими банальными объектами, как цветочный и газетный киоски. В огромной стране пропорции тоже огромны. Это известно канадцам, американцам, китайцам, австралийцам и бразильцам, но лучше всего это знают русские. И только уроженец Швейцарии Жан Либерман игнорирует коллективное знание больших народов, связанное с понятиями пространства и времени. Только Жан Либерман верит, что, проявив настойчивость и имея крепкие ноги, можно все преодолеть, черт побери, даже высочайшие вершины, четырехтысячники. Жан шагает под дождем по бесконечным проспектам, этакое ничтожное насекомое, букашка, говорит «нам сюда», а через сорок минут — «нет, туда», и продрогшая женщина покорно семенит следом. Что такое современное искусство?
Я стою, согнувшись пополам, на мокром тротуаре и кашляю так сильно, что Жан останавливается, испугавшись, как бы я не выкашляла душу на виду у всех. Он возвращается, машет руками, кричит, что мы на месте, ну разве мир не прекрасен, и жизнь, и дождь, и мой кашель, до галереи всего несколько метров, двести или триста метров. Я чувствую ужасную слабость во всем теле, но, когда Жан подходит совсем близко, начинаю колотить его кулаками в грудь. Я его почти ненавижу. У меня начинается очередной приступ кашля. Да ладно тебе, говорит мой друг Жан, если собираешься путешествовать в одиночку по Сибири, не стоит так переживать из-за простой прогулки по Москве. Я откашливаюсь, пытаюсь отдышаться и спрашиваю, действительно ли он рассчитывает отыскать свою Елену в его нынешнем… состоянии. Я пытаюсь подобрать определение, не нахожу слов и повторяю, ну, в твоем состоянии.
Да, отвечает Жан.
Прекрасно.
Что касается меня, я беру такси и возвращаюсь домой, чтобы высушиться и согреться. Наши пути расходятся, ты отправляешься за Еленой, я — в кровать.
Ты ведь не возражаешь, правда?
Жан возражает.
Из нас двоих писательница — ты, восклицает он.
Если пишешь, говорит Жан, нельзя ничего пропускать, ни под каким предлогом, кто знает, что потом пригодится?
Я видела, какие глаза были у моего друга, когда он произносил эти жестокие и насмешливые слова, и в очередной раз сдалась. Мой спутник немедленно заговорил
И вот мы, вымокшие до нитки, рука об руку подходим к похожему на бункер зданию, где предположительно находится галерея современного искусства. Входим и попадаем в обескураживающе пустое белое пространство, где нет ни материальных объектов, ни людей. Неужели галерею Елены Белл национализировали? Предметы искусства конфисковали за недоплату налогов? Сомнения и страхи обрушиваются на нас, как ливень во время бесконечного блуждания по Москве. К счастью, наши усталые, но все еще зрячие глаза позволяют нам обнаружить на одной из стен легкие насечки. Мы решаем, что там, по всей вероятности, должен находиться лифт — небывалых размеров, но лифт. Вопрос в том, как он функционирует. Проще говоря, как его вызвать.
— Где кнопка?
— Ты видишь кнопку?
— Должна быть кнопка, — утверждает мой спутник.
Мы пристально вглядываемся в стену, в насечки, и у нас возникает чувство, что эти неодушевленные предметы дразнят нас.
— Пойдем по лестнице, — решает Жан.
— Тут нет лестницы.
— Повсюду, где есть лифты, должна быть и лестница, по соображениям безопасности, — не соглашается Жан.
— Мы не повсюду, а на острие современного искусства.
— Заткнись, — велит Жан и пытается отыскать несуществующую лестницу.
— Может, этот лифт откликается на голос?
Я возгордилась, сделав столь оригинальное предположение. Мы с Жаном выглядими странно, у него лицо мученика, у меня — насморк, оба промокли, устали как собаки, вот-вот состоится волнующая, читай — роковая — встреча, но я во все глаза смотрю на сегодняшнюю Россию, новые технологии: движущиеся как по волшебству изображения и люди, цифровая реальность, а может, даже лифты, «откликающиеся» на голос, как собачки, — к ноге, Медор! к ноге! Вот сколько всего я оказалась способна постичь в усталом и раздраженном состоянии.
— Разберись с этим лифтом, — говорит Жан.
— Сам разбирайся.
— Нет, давай ты.
— Лифт, — кричу я.
— По-русски, — приказывает Жан.
Я дважды повторила слово «лифт», едва не сорвала голос, но ничего не произошло.
— Придется закурить, — решаю я. — Уж противодымные датчики-то точно среагируют.
Я жадно затягивалась сигаретой, Жан смотрел на меня с брезгливым сожалением, и вдруг дверь бесшумно скользнула в сторону именно в том месте, где мы заметили насечки, но оказалась перед нами не кабина лифта, а выставочный зал.
— Ну вот, — произнес Жан торжествующим тоном победителя.
Мы вошли в гигантский зал, придерживая друг друга за рукав, и уподобились детям, увидевшим потайную дверь, которая может в любой момент захлопнуться на следующую тысячу лет.
— Добро пожаловать, мадам, добро пожаловать, мсье, я буду к вашим услугам через несколько минут.
Фраза на идеальном французском прозвучала из настроенного на полную громкость микрофона. Был ли это голос Елены? Возможно ли, что в изменившейся стране голоса меняются, как лица, грудь, ягодицы, законы, свободы и надежды? Мы с Жаном почувствовали себя лилипутами перед лицом холодных технологий, нас затошнило от безумного смешения предметов и красок, захотелось позвать на помощь мамочку, причем Жан, находившийся в нескольких десятках метров от своей новой Елены Белл, сделал бы это первым. Мы так и стояли, цепляясь друг за друга.