Потом
Шрифт:
— Что стали, выродки! — сходу подстегнул он усердие остолопов, которое по недоразумению только не нашло еще себе правильного применения. — В холодную захотели, березовой каши? Видохин — хозяин, а я, чтоб вы знали, Мамот!
И то, что не удалось Лжевидохину, удалось шуту: вывел-таки остолопов из нерешительности. Сметливые хлопцы грохнули смехом. Неистовство Лепеля, бессильная ярость Видохина только добавляли веселья.
— Заткнись, недоумок! — окрысился на шута старик и с таким потешным отчаянием схватился за сердце, что далеко было и шуту. Шутовской же царь — вот шельма! — изображая почтительный испуг, кинулся подержать старичка под локоток, а тот, глотая ртом воздух, барахтался
Общество потешалось.
— Заткнись, недоумок! — шипел Лжевидохин, пытаясь овладеть собой и переломить легкомысленное настроение толпы. Мучительное сердцебиение, чужое тело — непослушное и ненавистное, издевательский смех собственной дворни лишали чародея душевной твердости, которая так необходима была ему в этих прискорбных обстоятельствах.
— Заткнись! — негромко прошипел он, перемогая приступ бессмысленной, саморазрушительной злобы.
Лжелепель, как бы задохнувшись в желании облечь в слова свою покорность и повиновение, безгласно приоткрыл рот и получил жуткий, просто-таки безобразный удар по зубам. Сплошь черная от крови и грязи палка заехала шуту в челюсть — от удара снизу взлетели брови. С полным костяного дрязгу ртом Лжелепель еще стоял, выпучив глаза в столбняке, — словно от толчка изнутри, когда одержимая треснула его по темени. Ни словом не возразив, оборотень рухнул с похожим на бульканье стоном.
Еще прежде оказались на земле свидетели ужасного зрелища. Лжевидохин грузно присел и прикрыл лысину руками. Однако одержимая, сокрушив Лжелепеля, вильнула в сторону красного куколя с черной оскаленной харей. Золотинка же не замедлила и одним прыжком перекинулась через низкую закраину водоема. Под водой достал ее ощутимый удар пониже спины.
Пруд забурлил, выскакивая в воздух для замаха, хотенчик хлестко, с брызгами ударялся о поверхность воды и потому не имел уж прежней свободы буйствовать. Нырнув поглубже, Золотинка получила по предплечью, но не успела ничего сделать, как палка отпрянула и вновь кинулась. Скользящий удар вдоль спины забросил хотенчика под куколь, Золотинка перевернулась, а хотенчик дернулся вверх через плечо и забился в сукне, оказавшись где-то подле щеки. Этого мгновения хватило Золотинке, чтобы стиснуть руку, — словно рыбу поймала. Последовал сильный рывок, Золотинка едва успела вынырнуть, как бесноватая палка опрокинула ее, снова увлекая на дно.
Когда Золотинка поднялась, едва доставая поверхность пруда, мокрая харя съехала, залепив нос и рот, так что девушка пучила глаза, пытаясь вдохнуть, и, совсем уже ошалев, сорвала тряпки. Шатаясь, отплевываясь гнилой водой, бестолково скользя по илистому дну, Золотинка побрела к берегу.
Хотенчик упрямо бился, но уже затихал в пясти, как остервенелый от истошных рыданий ребенок — всхлипывая, вздрагивая и тем успокаиваясь. Лихорадочная дрожь глубоко больного существа. Зык, с его неутолимой злобой, трудно, толчками уходил в прошлое. Не ослабляя хватки, Золотинка распутала замотавшуюся в куколь палку и прижала к губам ее выщербленный, поломанный в безумствах бок. Материнский поцелуй успокоил хотенчика окончательно, он вздрогнул последний раз, словно всхлипнул, и обессилел.
По сторонам водоема поднимали головы осторожные наблюдатели.
— Вот оно что! — с натужной отчетливостью произнес Лжевидохин, который был уже тут. — Все видели: ведьма она и есть. Хватайте девчонку да стерегитесь!
По нехорошему молчанию толпы Золотинка поняла, что времени для долгих объяснений у нее нет.
— Ни с места! — неожиданно хриплым голосом выкрикнула она. — Хуже будет. Я — волшебница Золотинка! — Отчаянным движением девушка встряхнула
И Дюпа, и Судок, и прочий тутошний народ, как можно было заметить, иных доказательства не требовали, они вовсе не собирались бросаться в воду, чтобы бороться там с Золотинкой. Захваченный приступом грудной жабы, побелевший, осыпанный крупными каплями пота, Лжевидохин разевал рот и водил рукой в безмолвной попытке настоять на своем.
— Волшебница. Злая волшебница! — высказался в свою очередь Ананья. Все обернулись на голосок запыхавшегося человечка. Ананья, слишком хорошо известный приспешник конюшего, поспешал, заплетаясь нетвердыми ногами. Неряшливо спущенные на коленях, грязные чулки указывали на крайнюю степень волнения. — Волшебница, да! — еще раз подтвердил Ананья. — А это, — в сторону старика, — конюший Рукосил, ваш хозяин. Возьмите ведьму! В железо! Шевелитесь, собачьи дети! — И он, поморщившись, тронул разбитый палкой, болезненный, словно бы сдавленный в висках вместе со всеми наличными мыслями лоб.
Распоряжение тонконого человечка по своему немедленному воздействию походило на заклинание. И Дюпа, и Судок, другие послужильцы изменились в лице, усвоив деревянное выражение, они зашевелились с очевидным намерением бросится в воду и в огонь — куда прикажут.
Золотинкина рука нащупала под облепившей грудь тканью Сорокон и замерла. Все они, и стражники, и слуги, влачили на себе железо — в достаточном количестве, чтобы в считанные мгновения вспыхнуть, как раскаленный уголь…
Золотинка поняла свою мысль и ужаснулась.
Стражники лезли в воду, пробуя ее, однако, для начала носком башмака или рукой.
— Здесь выполняют мои распоряжения! — Бледный от пережитого, забрызганной чужой кровью в окружении многочисленных приближенных подходил Юлий.
— Я — Рукосил! — подавшись навстречу наследнику, бранчливым старческим голосом объявил оборотень и показал для убедительности на распростертого поодаль Видохина, своего двойника.
А Золотинка ничего не сказала о себе, когда Юлий, не ответив по понятной причине оборотню, обратил на нее взгляд.
— Помогите выбраться, — заметила она вместо всяких объяснений и заскользила по илистому дну к закраине водоема, где стоял Юлий. Он отвернулся.
— Воевода Чеглок! Возьмите под стражу этого человека! — Повелительным манием руки наследник показал Лжевидохина. — Хорошенько охраняйте!
— Я — Рукосил! — по-старчески тряся головой, повторил Лжевидохин. — Со мной случилось… несчастье! — В голосе слышалось что-то надорванное.
Как успел Юлий разобраться, что тут вообще происходит? Он хранил бесстрастное выражение, недоступный уговорам и объяснениям. Вдвойне недоступный — самой повадкой своей и недугом. Он следовал собственным представлениям и догадкам, не озабоченный как будто тем, чтобы поверять их действительностью. Может статься, это был для него единственный способ, не понимая языка, не выпадать из жизни.
— Я Рукосил! — в который раз повторил Лжевидохин, сбиваясь на визгливый, со злобной слезой крик.
— Возьмите его под стражу! — сказал Юлий. — Это оборотень. Воевода Чеглок, отвечаете за этого человека. Наложите на преступника кандалы и под строгую охрану. В статуте моего прадеда Туруборана указано, что оборотничество карается смертью.
— Слушаю, государь! Будет исполнено неукоснительно! — отозвался Чеглок. Это был дородный вельможа лет шестидесяти в порванном кафтане с меховой опушкой. Разбитая в недавней передряге губа придавала словам воеводы дурашливо-шепелявое, нестоящее что ли свойство, тогда как значительное лицо его хранило непроницаемую строгость, которая исключала всякую попытку перетолковать речь в легкомысленном духе.