Потоп (Книга II, Трилогия - 2)
Шрифт:
– Последнюю ночь провел я в Крушине. Туда приехали Вейгард Вжещович и посол цесаря Лисола, который из Бранденбурга направлялся к шведскому королю.
– Шведского короля уже нет в Кракове, – прервал Кмицица ксендз, устремив на него проницательный взгляд.
Но пан Анджей не опустил глаз.
– Не знаю я, там ли король или нет, – продолжал он, – но знаю, что Лисола ехал к нему, а Вжещовича прислали сменить эскорт и сопровождать дальше посла. Оба они разговаривали при мне по-немецки, не опасаясь моего присутствия; не думали они, что я могу понять, о чем они говорят, а я с малых лет знаю немецкий язык, как польский, вот и понял, что Вейгард наущал короля занять монастырь
– И ты слышал это собственными ушами?
– Вот как стою здесь.
– Да будет воля Господня! – спокойно сказал ксендз.
Кмициц испугался. Он подумал, что волей Господней ксендз почел приказ шведского короля, что не помышляет он о сопротивлении, и потому сказал в замешательстве:
– Я видел в Пултуске костел в руках шведов, солдаты в святыне играли в карты, бочки пива стояли на алтарях, бесстыжие девки гуляли с солдатами.
Ксендз по-прежнему в упор смотрел на рыцаря.
– Удивительное дело, – сказал он, – искренность и правду читаю я в твоих очах…
Кмициц вспыхнул.
– Чтоб мне с места не сойти, коли я говорю неправду!
– Так или иначе, важные это вести, надо бы о них посоветоваться. Позволь же мне, милостивый пан, позвать старейших отцов да кое-кого из почтенных шляхтичей, что живут сейчас у нас и в жестокое это время поддерживают нас своим советом. Так, с твоего позволения…
– Я охотно все перескажу им.
Ксендз Кордецкий вышел и через пятнадцать минут вернулся с четырьмя старейшими отцами.
Вслед за ними вошел Ружиц-Замойский, серадзский мечник, человек суровый; Окельницкий, велюньский хорунжий; Петр Чарнецкий, молодой рыцарь с грозным, воинственным лицом, рослый и крепкий как дуб, и еще несколько шляхтичей разных лет. Ксендз Кордецкий представил им Бабинича из Жмуди, затем пересказал привезенные рыцарем новости. Удивлены все были чрезвычайно и устремили на рыцаря испытующие, недоверчивые взгляды, а так как никто не хотел говорить первым, слово взял ксендз Кордецкий.
– Я не подозреваю этого рыцаря в злонамеренности или во лжи, избави Бог, – сказал он, – но вести, которые он принес, показались мне столь неправдоподобными, что я почел за благо обсудить их с вами. Питая самые благие намерения, рыцарь мог ошибиться, или ослышаться, или плохо понять, да и кто-нибудь из еретиков мог умышленно ввести его в заблуждение. Они рады-радехоньки исполнить сердца наши страхом, вызвать смятение в святой обители, помешать службе Божией, и по злобе своей никто из них, наверно, не откажется это сделать.
– Сдается мне, очень это похоже на правду, – заметил отец Пешковский, самый старший из всех присутствующих.
– Надо бы сперва узнать, не еретик ли сам пан? – сказал Петр Чарнецкий.
– Католик я, как и ты! – ответил Кмициц.
– Взвесить надо сперва все обстоятельства дела, – промолвил Замойский.
– Обстоятельства такие, – прервал его ксендз Кордецкий, – что, верно, Господь Бог и Пресвятая Богородица с умыслом ослепили врага, дабы преступил он всякие границы в своем беззаконии. Иначе никогда не дерзнул бы он поднять меч на сию святую обитель. Не собственными силами покорил он Речь Посполитую, сыны ее помогли ему в том; но как ни низко пал наш народ, как ни погряз он во грехах, есть, однако, предел и греху, коего не посмеет он преступить. Государя своего он оставил, Речь Посполитую предал, но матерь Божию, заступницу свою и владычицу, почитать не забыл. Глумится над нами враг, вопрошая с презрением, что осталось у нас от прежних добродетелей. И ответствую я: все погибли, но одна осталась, вера осталась, поклоненье Пресвятой Деве,
С изумлением внимал Кмициц словам ксендза Кордецкого, которые были как бы ответом на те речи, что лаял Вжещович против польского народа. Однако, придя в себя, он сказал ксендзу:
– Преподобный отче, как же не поверить, что Бог наслал слепоту на врагов? Вспомним об их гордыне и алчности, вспомним о несносном иге и поборах даже с духовенства, и мы тотчас поймем, что не остановятся они ни перед каким святотатством.
Ксендз Кордецкий ничего не ответил Кмицицу, он обратился ко всем собравшимся:
– Рыцарь говорит, что он видел посла Лисолу, который ехал будто бы к шведскому королю; но как могло это статься, когда от краковских паулинов я доподлинно знаю, что короля нет уже ни в Кракове, ни во всей Малой Польше, ибо после сдачи Кракова он сразу же выехал в Варшаву…
– Не может быть! – воскликнул Кмициц. – И вот вам лучший довод: король ждет, покуда сдастся и принесет присягу на верность ему наше войско во главе с паном Потоцким.
– Присягу от имени короля должен принять генерал Дуглас, – возразил приор. – Так пишут мне из Кракова.
Кмициц умолк, он не знал, что сказать.
– Допустим, однако, – продолжал приор, – что шведский король не хотел видеть посла и предпочел умышленно разминуться с ним. Карл это любит: неожиданно приехать, неожиданно уехать; к тому же его гневит посредничество цесаря, так что я охотно верю, что он уехал, притворясь, будто не знает о прибытии посла. Мало удивляет меня и то, что с эскортом послали графа Вжещовича, – быть может, такой почестью хотели позолотить послу пилюлю; но как поверить тому, что граф Вжещович ни с того ни с сего стал тут же открывать свои замыслы барону Лисоле, католику, нашему да и всей Речи Посполитой и изгнанника короля благожелателю?
– Немыслимое дело! – воскликнул отец Нешковский.
– И у меня это что-то в голове не укладывается, – подхватил серадзский мечник.
– Вжещович сам католик и наш благодетель, – прибавил другой pater. [117]
– И ты, пан, говоришь, что все слышал собственными ушами? – жестко спросил Петр Чарнецкий.
– Вспомните и про то, – прервал его приор, – что у меня охранная грамота Карла Густава, стало быть, никто не смеет занять монастырь и костел, и мы навсегда свободны от постоя.
117
отец (лат.).
– Скажем прямо, – сурово промолвил Замойский, – слова рыцаря плохо вяжутся одно с другим: и напасть на Ченстохову для шведов не корысть, а потеря, и короля нет, – стало быть, Лисола не мог к нему ехать, – и Вжещович не мог Лисоле открыться, да и не еретик Вжещович, а католик, не враг церкви, а благодетель, да и не посмел бы он учинить нападение вопреки воле короля и его охранной грамоте, искушай его хоть сам сатана. – Тут он обратился к Кмицицу: – Что же это за басни ты рассказываешь и зачем, для какой цели понадобилось тебе устрашать и нас, и преподобных отцов?