Потоп. Дилогия
Шрифт:
– Не выстоять нам тут! Не понюхать нам ихних денежек!
Бр-р! Холодно! У вас там лагунка со смолой, разожгите, хоть руки погреем!
Один из солдат стал разжигать смолу пропитанными серой нитками. Разжег сперва ветошку, затем начал медленно погружать ее в смолу.
– Погасить огонь! – послышался голос офицера.
Но в то же мгновение раздался свист снаряда, затем короткий, внезапно оборвавшийся вскрик, и огонь погас.
Ночь принесла шведам тяжелые потери. Много народу погибло у костров; солдаты разбежались, некоторые полки в смятении так и не собрались до самого
Заря осветила на стенах измученные лица, бледные от бессонной ночи, но оживленные. Ксендз Кордецкий ночь напролет лежал ниц в костеле, а как только рассвело, появился на стенах, и слабый его голос раздавался у пушек, на куртинах, у врат:
– Бог дал день, чада мои! Да будет благословенно небесное светило! Нет повреждений ни в костеле, ни в домах. Огонь потушен, и никто не утратил жизни. Пан Мосинский, огненный снаряд упал под колыбель твоего младенца и погас, не причинив ему никакого вреда. Возблагодари же Пресвятую Богородицу и послужи ей!
– Да будет благословенно имя ее! – ответил Мосинский. – Служу как могу.
Приор направил стопы свои дальше.
Уже совсем рассвело, когда он подошел к Чарнецкому и Кмицицу. Кмицица он не увидел, тот перелез на другую сторону стены, чтобы осмотреть настил, немного поврежденный шведским ядром. Ксендз тотчас спросил:
– А где Бабинич? Уж не спит ли?
– Это чтоб я да спал в такую ночь! – ответил пан Анджей, громоздясь на стену. – Что, у меня совести нет?! Лучше недреманным стражем быть у Пресвятой Богородицы!
– Лучше, лучше, верный раб! – ответил ксендз Кордецкий.
Но в эту минуту пан Анджей увидел блеснувший вдали шведский огонек и тотчас крикнул:
– Огонь там! Огонь! Наводи! Выше! По собакам!
При виде такого усердия улыбнулся ксендз Кордецкий, как архангел, и вернулся в монастырь, чтобы прислать утомленным солдатам вкусной пивной похлебки, приправленной сыром.
Спустя полчаса появились женщины, ксендзы и костельные нищие, неся дымящиеся горшки и жбаны. Мигом подхватили их солдаты, и вскоре на всех стенах слышно было только, как смачно они хлебают да знай похваливают суп.
– Не обижают нас на службе у Пресвятой Богородицы! – говорили одни.
– Шведам похуже! – говорили другие. – Нелегко им было нынче ночью сварить себе горячего, а на следующую – еще хуже будет!
– Поделом получили, собаки! Пожалуй, днем дадут отдохнуть и себе и нам. Верно, и пушчонки их поохрипли, вишь, надсаживаются!
Но солдаты ошиблись, день не принес им отдыха.
Когда утром офицеры явились к Миллеру с донесением о том, что ночная пальба ничего не дала, что, напротив, сами шведы понесли значительный урон в людях, генерал рассвирепел и приказал продолжать огонь.
– Устанут же они в конце концов! – сказал он князю Гессенскому.
– Пороху мы потратили пропасть, – заметил офицер.
– Но ведь и они его тратят?
– У них, наверно, неистощимый запас селитры и серы, а уж угля мы им сами подбавим, – довольно один домишко поджечь. Ночью я подъезжал к стенам и даже в грохоте пальбы явственно расслышал шум мельницы, – молоть они могли
– Приказываю до захода солнца стрелять так же, как вчера. Ночью отдохнем. Посмотрим, не пришлют ли они послов.
– Ваша милость, известно ли вам, что они послали к Виттенбергу?
– Известно. Пошлю и я за тяжелыми кулевринами. Коль нельзя будет устрашить монахов или поджечь монастырь, придется пробивать брешь.
– Вы надеетесь, что фельдмаршал одобрит осаду?
– Фельдмаршал знал о моем намерении и ничего не сказал, – резко ответил Миллер. – Коль меня по-прежнему будут преследовать неудачи, он меня не похвалит, осудит и всю вину не замедлит свалить на меня. Король примет его сторону, я это знаю. Немало уж натерпелся я от сварливого нрава нашего фельдмаршала, точно моя это вина, что его, как говорят итальянцы, mal francese [122] снедает.
122
французская болезнь (ит.), сифилис.
– В том, что он на вас свалит всю вину, я не сомневаюсь, особенно когда обнаружится, что Садовский был прав.
– Что значит «прав»? Садовский так заступается за этих монахов, точно он у них на жалованье! Что он говорит?
– Он говорит, что эти залпы прогремят на всю страну, от Балтики до Карпат.
– Пусть тогда милостивый король прикажет спустить шкуру с Вжещовича, а я пошлю ее в дар монахам, – ведь это он настоял на осаде.
Миллер схватился тут за голову.
– Но кончать надо любой ценой! Что-то мне сдается, что-то говорит мне, что пришлют они ночью кого-нибудь для переговоров. А покуда огня! Огня!
Так прошел еще один день, похожий на вчерашний, полный грохота, дыма и пламени. Много еще таких дней должно было пролететь над Ясной Горой. Но осажденные тушили пожары и стреляли с не меньшим мужеством. Половина солдат уходила на отдых, другая половина была на стенах у орудий.
Люди начали привыкать к неумолчному реву, особенно когда убедились, что большого урона враг им не наносит. Менее искушенных укрепляла вера; к тому же среди защитников крепости были старые солдаты, знакомые с войной, для кого служба была ремеслом. Они ободряли крестьян.
Сорока снискал себе большое уважение, ибо, проведя большую часть жизни на войне, он так привык к грохоту, как старый шинкарь привыкает к пьяным крикам. Вечером, когда пальба затихала, он рассказывал товарищам об осаде Збаража. Сам он там не был, но знал все доподлинно из рассказов солдат, которые пережили осаду.
– Столько, – рассказывал он, – набежало туда казаков, татарвы да турок, что одних куховаров было больше, нежели тут у нас шведов. И все-таки наши не дались им. Да и то надо сказать, что бесы тут не имеют силы, а там они только по пятницам, субботам да воскресеньям не помогали разбойникам, а во все прочее время пугали наших по целым ночам. Посылали на валы смерть, и она являлась солдатам, чтоб пропала у них охота сражаться. Я об этом от такого солдата знаю, который сам ее видал.