Потоп. Дилогия
Шрифт:
– Много к нам таких приезжает, – сказал он наконец, – что похвальбы ли, награды ли ради басни тут всякие рассказывают. Вести привозят ложные и нелепые, а наущают их часто враги.
На всех как будто вылили ушат холодной воды. Кмициц побагровел.
– Я, вельможный пан, твоего звания не знаю, – сказал он, – но видно, оно высокое, не хочу я поэтому оскорблять тебя; однако же думаю, нет такого звания, чтобы можно было позволить себе безо всякого повода обвинить шляхтича во лжи.
– Милостивый пан, ты говоришь с великим коронным канцлером! – остановил его Луговский.
Но Кмицица взорвало.
– Тому, кто меня во лжи обвиняет, будь
Но Корыцинский совсем не прогневался, он только сказал:
– Я тебя, пан, во лжи не обвиняю, но коли правда то, что ты говорил, бок у тебя должен быть обожжен.
– Так выйдем, ясновельможный пан канцлер, и я тебе его покажу! – рявкнул Кмициц.
– Нет в том нужды, – возразил король, – мы и так тебе верим!
– Нет, нет, государь! – воскликнул пан Анджей. – Я сам этого хочу и прошу, как милости, дозволь показать, чтобы никто, хоть самый что ни на есть достойный, не делал из меня лжеца! Плохая была бы мне это награда за муки! Не хочу я награды, хочу, чтобы верили мне, так пусть же Фома Неверующий коснется моих ран!
– Я тебе верю! – сказал король.
– В словах его одна правда, – прибавила Мария Людвика. – Я в людях не ошибаюсь.
Но Кмициц и руки сложил с мольбою.
– Ваше величество, пусть же выйдет кто-нибудь со мною, ибо тяжко мне оставаться под подозрением.
– Я выйду, – сказал Тизенгауз, молодой королевский придворный.
С этими словами он повел Кмицица в соседний покой, а по дороге вот что сказал ему:
– Не потому я пошел с тобою, что не верю тебе, нет, я верю, а потому, что хотел поговорить с тобою. Видал я тебя где-то в Литве. Но вот имени твоего не припомню, может статься, мы с тобою были тогда еще подростками.
Кмициц отвернулся, чтобы скрыть внезапное смущение.
– Может, где-нибудь на сеймике. Покойный отец часто брал меня с собою, чтобы присматривался я, как шляхта вершит дела.
– Может статься, что и так… Лицо твое мне знакомо, хоть тогда не было у тебя этого шрама. Но ты смотри, сколь memoria fragilis est [134] , что-то, мне сдается, что и звали тебя тогда иначе?
– Года все изглаживают в памяти, – ответил пан Анджей.
Тут они вошли в соседний покой. Через минуту Тизенгауз предстал перед лицом короля.
134
память слаба (лат.).
– Как на вертеле его жарили, государь! – сказал он. – Весь бок сожгли!
Когда вернулся и Кмициц, король встал, обнял его и сказал:
– Мы никогда не усомнились бы в том, что ты говоришь правду, и заслуга твоя и страдания не будут забыты.
– В долгу мы перед тобою, – прибавила королева и подала ему руку.
Пан Анджей преклонил колено и почтительно поцеловал руку, а королева, как мать, погладила его по голове.
– Ты уж на пана канцлера не гневайся, – снова сказал король. – Ведь тут у нас и впрямь немало побывало изменников и вралей, что плели всякие небылицы, а долг канцлера правду publicis [135] показать.
135
обществу (лат.).
– Что
Канцлер добродушно улыбнулся и протянул Кмицицу руку.
– Ну, давай мириться! Ты вон тоже как дерзок на язык, вишь, что мне про воск сказал! Только знай, и Корыцинские не только воском бумаги припечатывали, но и кровью не однажды запечатлели верность свою отчизне.
Король совсем развеселился.
– Уж очень нам по сердцу пришелся этот Бабинич, – сказал он сенаторам. – Мало кто был нам так люб. Не отпустим мы тебя больше и, даст Бог, в скором времени вместе воротимся в милую отчизну.
– О всепресветлейший король! – в восторге воскликнул Кмициц. – Хоть и сидел я в осаде, однако же от шляхты, от войска, даже от тех, кто служит под начальством Зброжека и Калинского и осаждает Ченстохову, знаю, что все ждут не дождутся того дня и часа, когда ты воротишься. Только явись, государь, и в тот же день Литва, Корона и Русь – все, как один человек, грудью встанут за тебя! Шляхта пойдет за тобой, даже подлые холопы пойдут, чтобы со своим государем дать отпор врагу. Войско гетманское рвется в бой против шведов. Знаю я, что и под Ченстохову приезжали от него посланцы, чтобы Зброжека, Калинского и Куклиновского поднять на шведов. Государь, перейди ты сегодня рубеж, и через месяц не останется у нас ни одного шведа, – только явись, только явись, ибо мы там, как овцы без пастыря!
Глаза Кмицица сверкали огнем, когда говорил он эти слова: в страстном порыве он упал посреди залы на колени. Сама отважная и неустрашимая королева, которая давно уговаривала короля вернуться, была захвачена этим порывом.
Обратившись к Яну Казимиру, она сказала решительно и твердо:
– Весь народ говорит устами этого шляхтича!
– Да, да, милостивая королева, мать наша! – воскликнул Кмициц.
Между тем внимание канцлера Корыцинского и короля привлекли некоторые слова Кмицица.
– Мы всегда готовы пожертвовать жизнью, – сказал король, – и ждали только, когда раскаются наши подданные.
– Они уже раскаялись, – сказала Мария Людвика.
– Majestas infracta malis [136] , – с благоговением глядя на нее, произнес ксендз Выджга.
– Важное это дело, – прервал его архиепископ Лещинский. – Ужель и в самом деле посланцы от гетманских войск приезжали под Ченстохову?
– Я это от моих людей знаю, от Кемличей! – ответил пан Анджей. – У Зброжека и Калинского все об этом не таясь говорили и не глядя на Миллера и шведов. Кемличи не сидели в осаде, они с людьми встречались, с солдатами, шляхтой. Я могу привести их, и они сами расскажут, что весь край как котел кипит. Гетманы только по принуждению присоединились к шведам, ибо злой дух вселился в войско, а теперь оно само хочет снова служить своему королю. Шведы грабят и бьют шляхту и духовенство, они глумятся над исконными вольностями, что же удивительного, что всяк только кулаки сжимает да на саблю свирепо поглядывает.
136
Величие сокрушает зло (лат.).