Потоп
Шрифт:
Жёлтая кожа на широком лице, на которое полого падали лучи, выглядела безжизненной под патиной испарины. Казалось, плоть эта мертва, как и мертво подпёртое спинкой кресла тело, громоздкое в своей неподвижности, а лицо спасает от распада слой лоснящейся на свету патины. Но голова шевельнулась. Шевельнулась, деревянно кивнула как заведённая.
— Да, — произнёс брат Пинкни.
— Видишь, брат Пинкни со мной согласен. И неудивительно: оба мы прекрасно понимаем всю иронию того, что мы вообще беседуем. Согласно нравам и обычаям нашего времени и места мы не должны друг с другом беседовать и уж во всяком случае вести беседы такого рода, а следовательно, мы
42
Первое послание к Коринфянам, 6, 15.
— Да, — подтвердил Пинкни своим хриплым шёпотом.
— Я же ни во что не верю и тоскую по человеческой порядочности. Потому и не знаю, кто из нас живёт более опасно. Возьмём в качестве текущего примера историю Красавчика Раунтри. При помощи гвоздодёра стоимостью в шесть долларов он с заранее обдуманным намерением нарушил покой и законный порядок штата Теннесси, выколотив душу христианскую из бедной старой миссис Милт Спиффорт. И всё, что он сказал на суде в свою защиту, это будто она сама его к этому вынудила. Что же после этого мне как защитнику оставалось делать? Видишь ли, я верю показаниям этого бедняги. Но как мне объяснить достопочтенным присяжным тонкую подоплёку моей веры? Преподать им урок истории? С какой даты его начать? Набросать им картину метафизической взаимосвязи явлений? А если бы я и преуспел, то как это соотнести с юридической стороной дела? Поэтому я попытался доказать, что он психопат. Не вышло. Тогда я стал добиваться, чтобы ему дали двадцать лет. Брат Пинкни согласился, что больше я ничего сделать не мог. Верно, брат Пинкни?
— Да.
— Ну, а сам брат Пинкни, пытаясь привести Красавчика к молитве, столкнулся со сложной психологической проблемой. Так как белое население Фидлерсборо полагает, будто бог белый, то если Красавчик встанет на колени, это будет означать, что Красавчик наконец-то раскаялся и вымаливает у белых прощение. А так как просвещённый бог, которому поклоняется брат Пинкни, — это лишь Чистота Естества, в которую, по его словам, все мы, если хотим существовать, обязаны верить, то его бог безлик и, следовательно, проблема цвета кожи снимается. Правильно я излагаю вашу богословскую точку зрения, брат Пинкни?
— Да.
— А посему положение брата Пинкни полно глубокой иронии. Если он…
Большой человек с жёлтым лицом, которое выглядело безжизненным и будто отлакированным, вдруг поднялся из глубины большого кожаного кресла, как из недр земных или из трясины, но не рывком, а мощным целенаправленным движением, словно его вытолкнула какая-то сила.
Блендинг Котсхилл пристально на него посмотрел. Рот на широком жёлтом лице, на которое падал солнечный свет, слегка дрогнул, но не издал ни звука. Казалось, человек хочет проверить, повинуются ли ему губы, прежде чем поручить сказать им то, что хотел
— Он молился, — сказал он. — Сегодня он молился.
Блендинг Котсхилл вытаращил глаза.
— Чёрт возьми! — выдохнул он. — Вы же знаете, я человек легкомысленный, поэтому прошу прощения у вас как у духовного лица, но мне даже жаль, что он стал молиться. Надо ведь, чтобы хоть кто-то устоял против Фидлерсборо… и всей вселенной… до конца.
— Сегодня днём он помолился, — сказал брат Пинкни, — и когда я шёл сюда по улице, пять человек один за другим остановили меня за эти три квартала. И каждый меня спрашивал: «Ну как, твой парень ещё не спасовал?»
Брат Пинкни выжидательно помолчал, Блендинг Котсхилл уставился на свою потухшую трубку.
— Что мне было ответить? — спросил брат Пинкни.
— Почём я знаю? — Блендинг Котсхилл смотрел то на свою незажженную трубку, то на Пинкни.
— А я вот что сказал. Я сказал: «Господь даровал ему покой, который выше нашего понимания».
На минуту он погрузился в себя, глаза его заволоклись. Потом он наклонился и осторожно дотронулся до правого колена, обтянутого мятым и ещё влажным полотном.
— Поглядите, ещё не высохло. Когда он кончил молиться, он сел на пол, а я… я тогда сидел у него на койке, он положил голову мне на колени и заплакал, как ребёнок. Слёзы так и текли. Я думал, что они никогда не перестанут течь. Он промочил мне колени насквозь.
Он дёрнул за штанину. Посмотрел на неё с недоумением. Потом поднял глаза.
— Надо идти, — сказал он.
Подал руку Бредуэллу Толливеру, тот встал и пожал её. Всё это в полном молчании. Брат Пинкни обернулся и протянул руку Блендингу Котсхиллу, который тоже поднялся и её пожал. Он был уже у двери, когда Блендинг Котсхилл заговорил.
— Послушайте, я чересчур много болтаю, — сказал он, нервно вертя погасшую трубочку.
Брат Пинкни покачал головой:
— Нет, судья.
— Вы сами виноваты, — сказал Блендинг Котсхилл. — Мне ведь, кроме вас, не с кем поговорить, а когда я наконец до вас дорываюсь, мне не терпится выпустить пар.
Брат Пинкни, не выпуская ручку двери, снова ушёл в себя.
— О чём вы сейчас думаете? — всё ещё нервно спросил Блендинг Котсхилл.
Тот медленно поднял голову.
— Я подумал о том, — сказал он, — что если бы белый человек не пришёл к Красавчику Раунтри, чтобы с ним помолиться и Красавчик на него бы не плюнул, то сегодня Красавчик не обрёл бы покой, неподвластный нашему разумению.
— Ну и что, по-вашему, это значит? — спросил Блендинг Котсхилл.
Пинкни задумался.
— Не знаю.
Он отворил дверь, но задержался на пороге.
— Пойду домой. Помолюсь о том, чтобы Он просветил меня. На большую благодать — на мир в душе, недоступный разумению, надеяться не могу.
Он вышел, тихо притворив за собой дверь. Они слышали, как он ощупью бредёт по тёмной площадке.
Блендинг Котсхилл вернулся на своё место. Они молча посидели минут пять, потом он заёрзал в кресле.
— Ему надо отсюда уехать, — всё так же нервно сказал он.
— Что, грозят неприятности?
— Нет. Тут, пожалуй, нет. Может, ему как раз надо поехать туда, где они ему грозят. Он горлодёров не испугается. Он организовал тут Национальную Ассоциацию по просвещению цветных, и всё было тихо. Но когда начнётся переселение, они насчёт этой школы не будут молчать. Понадобятся ведь федеральные кредиты. — Он помолчал. — Но вообще смешно, что он здесь. Человек с его образованием и прочее. И с таким достоинством.