Поумнел
Шрифт:
— Oui, oui! [122] — торопливо ответила она и на ходу из-за перегородки поправила рукой волосы.
И то самое едкое, пронзающее чувство, с каким она ехала сегодня от мужа Лидии, поднялось опять в ней на несколько секунд.
Проходя мимо письменного стола, она захлопнула тетрадь дневника, оставленную открытой, и подсунула ее в угол, под бювар: про ее дневник Александр Ильич ничего не знал.
— Я видел в двери свет, — продолжал он по-русски вполголоса.
Note122
Ты
Вошел он осторожно, взял ее за руку, поцеловал в лоб и сел в широкое кресло у самой двери.
Она оставалась стоя и глядела на него. В белом галстуке и даже в белом жилете по старой моде, входящей опять в употребление, он был чрезвычайно молод, лицо ясное и улыбка перебегала от красивого рта, полускрытого усами, к глазам, смягчая их острый, стальной блеск.
Во всем его существе она чувствовала полное удовлетворение и сейчас же догадалась, что он чего-то добился, — вероятно, на том рауте, откуда приехал.
— Тебя можно поздравить? — спросила она. — Ты так чем-то доволен.
Фраза могла бы выйти язвительной, но звук получился печальный, в нем слышались почти слезы.
Александр Ильич протянул свою белую руку с тонкими, суховатыми пальцами, точно хотел остановить ее на ходу.
— Мы можем и не заживаться в Петербурге… J'aurai tout ce qu'il me faut… [123]
Ее вопрос скользнул по нему. Он ничего не распознал ни в голосе, ни в выражении лица жены.
Note123
Я добился всего, что мне нужно… (фр.).
Что-то вдруг толкнуло Антонину Сергеевну к мужу. Как бы она прижалась к нему!
"Брось, — прошептала бы она ему, опуская голову на его плечо, со слезами душевного облегчения. — Брось, милый! Уедем в деревню! Откажись от должности!.. Будь прежним Гаяриным!"
Но слова эти не выходили у нее из горла. Она облокотилась о высокую спинку кресла и стояла над ним вполоборота, отведя лицо в другую сторону.
У ней вышло совсем другое.
— Tu auras, — сказала она нарочно по-французски, — ta charge honorifique — Лидия повторяет ведь, что без этого нельзя быть "de la maison". [124]
Note124
Ты получишь свой почетный титул при дворе (фр.).
Он и этого точно не понял, улыбка блуждала по губам, и глаза мягко блестели.
— Нина, — он продолжал все еще вполголоса, — я, мой друг, не хочу утомлять тебя, поздно…
— Нет, ничего… Если ты зашел говорить… Я тебя слушаю.
— Слушать недостаточно… Пора и понять!
— Я боюсь, — выговорила она сдавленным звуком, — боюсь понять тебя.
— Это ирония, Нина? Напрасно!
Голову Александр Ильич поднял и смотрел на нее вбок, но не сурово.
— Напрасно! — повторил он. — Месяц тому назад… там… вот в такую же пору, ты меня оскорбила, назвала ренегатом… И еще чем-то! Я не хочу возвращаться к этому. Я забыл… Я мог бы уйти в самого себя, в законное чувство
Еще ниже опустила она голову, позади его спины, и не хотела смотреть на него, чтобы ничто не изменило ей…
Ведь он пришел не каяться, а произнести объяснительную речь. В нем все теперь установлено. Назад ему ходу нет…
— Ты меня слушаешь, Нина? — отеческим тоном спросил он.
— Слушаю!.. — прошептала она, но не повернула к нему головы.
— Ты до сих пор не можешь расстаться с образами, созданными твоею фантазией, твоей восторженной головой!.. Человек в сорок лет и мальчик в двадцать!..
"Да, это эволюция, я знаю", — думала она, и холод сжимал ей сердце.
— Мы с тобой теперь с глазу на глаз, — скажи мне, разве я был когда-нибудь злоумышленником против всего социального строя?.. Я даже не конспирировал!.. Это тебе прекрасно известно.
Она не возражала.
— Увлекался идеями известного сорта? Да!.. Мечтал о всемирном братстве и равенстве, болтал и за это поплатился и потерял несколько лет в безвкусной и бесплодной жизни в деревне. На первых порах я сознательно, а отчасти по тогдашней моде, братался с народом, жал и косил, носил мужицкую рубашку, прощал недоимки… И опять болтал всякий вредный вздор… Вредный! Я это говорю прямо, не боюсь ничьих обличений! Я и сейчас желаю добра мужику… Я от него не отказываюсь… Но я отказываюсь принижать себя до него… А до меня ему далеко.
Фраза вырвалась у него гораздо сильнее и горячее, чем все предыдущее.
Но Антонина Сергеевна притихла под вкрадчивые звуки его оправдательной речи. Ей опять захотелось верить ему… Почему же он не может так чувствовать?.. С мужиками он до сих пор не бездушен, честностью в делах он известен во всей губернии, не прочь принять участие во всем полезном, что затевалось в городе.
— Только теперь, — продолжал он, одушевляясь, и голос его стал проникать в ее душу, — я и могу действовать с авторитетом, как представитель целого сословия.
— Да, — чуть слышно перебила она. — Оставайся на твоем посту… если тебе нужно влияние, власть. Но зачем?..
Она не договорила. Александр Ильич понял ее на полслове.
— Я знаю, какой упрек ты мне кинешь. И не ты одна. Даже почтеннейший шурин твой Виктор Павлович Нитятко, в своем половинчатом чиновничьем фрондерстве! Тщеславие! Лакейство! — кричите вы. Пора же, мой друг, понять, что мне необходимо похоронить свое прошедшее… А для этого средство одно: заставить всех молчать.
Тут он встал и сделал несколько шагов по комнате.
— Я слишком дорогою ценой поплатился за пустейшие, в сущности, грехи юности. Повторяю еще раз: злоумышленником я никогда не был и не желаю, чтобы обо мне сложилась легенда, которая вредила бы моей теперешней дороге.
— Дороге, — беззвучно повторила за ним Антонина Сергеевна.
— Да, дороге! У нас нельзя делать ни добра крупного, ни крупного зла, не заняв известного положения. Это элементарно. Не служебное только положение. Но и в том слое, который не одна твоя сестра называет "le vrai monde". Что мне за дело до общественного мнения? Где оно у нас?.. В газетах, что ли? Им скажут: "цыц!" — и кончено. Власть должна быть в руках. Фактическая власть… Не для своих мелких целей, — я не корыстолюбец, — а для дела.