Повелитель императоров
Шрифт:
Воцарилось молчание. За спиной у императора священник прочистил горло, и Криспин неожиданно его вспомнил: советник восточного патриарха. Суетливый, угодливый человечек. Они встречались, когда Криспин впервые представил эскизы купола.
— Мой секретарь… жаловался на тебя, — произнес император, бросив быстрый взгляд через плечо. В его голосе звучала легкая ирония, почти улыбка. Небольшие разногласия в войсках.
— У него есть на это основания, — мягко ответил Криспин. — Я вчера ночью ударил его. Недостойный поступок.
Это было правдой. Это
— Я уверен, Пертений примет это извинение. Вчера все были в большом напряжении. Я… и сам его ощущал, должен признаться. Ужасный день и ужасная ночь. Император Валерий был мне как… старший брат. — Он посмотрел Криспину прямо в глаза.
— Да, мой господин. — Криспин опустил взгляд. Еще одна короткая улыбка.
— Царица Гизелла попросила, чтобы ты сегодня днем явился во дворец. Она хотела бы, чтобы один из ее соотечественников присутствовал на нашем бракосочетании, и, учитывая твою роль — хоть ты ее и отрицаешь — в событиях прошлой ночи, ты являешься самым подходящим свидетелем от Батиары.
— Я польщен, — ответил Криспин. Он должен был чувствовать себя польщенным, но глубоко внутри него все еще таилась тугая пружина ярости. Он не мог дать ей определение или объяснить, но она была. Здесь все так чудовищно перепуталось. Он сказал:
— Тем более, раз трижды возвышенный император лично пришел, чтобы передать мне это приглашение.
Игра в неведение. Его гнев и раньше навлекал на него беду. Но Леонт улыбнулся. Ослепительной, памятной ему улыбкой.
— Боюсь, у меня слишком много дел, чтобы я мог прийти только за этим, художник. Нет-нет, я хотел увидеть это Святилище и его купол. Раньше я не заходил внутрь.
Мало людей заходило сюда, и верховный стратиг вряд ли мог оказаться в числе желающих полюбоваться архитектурой или мозаиками в начале работы. Это была мечта Валерия и Артибаса и стало мечтой Криспина.
Священник за спиной Леонта посмотрел вверх. Император сделал то же самое.
Криспин сказал:
— Сочту за честь провести тебя по Святилищу, мой повелитель, хотя Артибас, который должен быть где-то здесь, будет гораздо лучшим проводником, чем я.
— Нет необходимости, — ответил Леонт резко, деловито. — Я сам вижу то, что здесь уже сделано, а Пертений и Максимий видели первоначальные наброски, как я понимаю.
Криспин в первый раз ощутил страх. Постарался прогнать его. Сказал:
— Тогда, если мои объяснения не нужны и я понадоблюсь позднее, могу я получить разрешение императора удалиться к своей работе? Основа для сегодняшнего участка только что подготовлена для меня наверху. Если я слишком задержусь, она высохнет.
Леонт отвел глаза от купола над головой. И Криспин заметил на его лице выражение, которое можно было назвать почти сочувствием.
Император произнес:
— Я бы не стал этого делать. Не стал бы подниматься наверх на твоем месте, художник.
Простые слова, можно даже сказать, добрые слова.
Окружающий мир, его чувственное восприятие — звуки, запахи, зримые образы, ощущения — может
Все остальное исчезло. В замочной скважине виднелось лицо Леонта.
— Почему, господин мой? — спросил Криспин.
Он услышал, как его собственный голос слегка дрогнул при этих словах. Но он знал. Император еще не успел ответить, когда он наконец понял, зачем пришли эти трое, что происходит, и тогда он закричал в тишине, в глубине души, как будто снова кто-то умер.
«Я была тебе лучшим другом, чем ты думаешь. Я ведь говорила тебе, чтобы ты не увлекался работой над этим куполом».
Стилиана. Это она сказала. В тот первый раз, когда ждала его в комнате, а потом еще раз, снова, в ту ночь в своей спальне, две недели назад. Предостережение, сделанное дважды. Он его не услышал. Или не обратил внимания.
Но что он мог сделать, будучи тем, чем он был?
И поэтому Криспин, стоя под куполом Артибаса в великом Святилище, слушал, как Леонт, император Сарантия, наместник Джада на земле, возлюбленный богом, тихо говорил:
— Святилище должно быть святым местом, истинно святым, но эти мозаики далеки от святости, родианин. Не подобает благочестивым людям создавать образы бога и поклоняться им или изображать фигуры смертных в святом месте. — Голос звучал хладнокровно, уверенно, категорично. — Они будут уничтожены, здесь и во всех землях, которыми мы правим.
Император помолчал, высокий, золотой, прекрасный, как герой из легенды. Голос его стал мягким, почти добрым.
— Трудно видеть, как гибнет твой труд, превращается в ничто. Со мной это случалось много раз. Мирные договоры и тому подобное. Мне жаль, если это тебе неприятно.
Неприятно.
Неприятность — это грохот телеги под окном спальни ранним утром. Это вода в сапогах на зимних дорогах, грудной кашель в холодный день, резкий ветер, нашедший щель в стене; это кислое вино, жилистое мясо, скучная служба в часовне, долго тянущаяся церемония в летний зной.
Неприятность — это не чума и не похороны детей, это не «сарантийский огонь», не День Мертвых, не «зубир» в Древней Чаще, появляющийся из тумана с окровавленными рогами, и не… это. Не это.
Криспин посмотрел вверх, отведя взгляд от стоящих перед ним людей. Увидел Джада, увидел Иландру, Сарантий за тройными стенами, павший Родиас, лес, мир, каким он его видел и сумел изобразить. «Они будут уничтожены».
Это не неприятность. Это смерть.
Он снова посмотрел на стоящих перед ним людей. Наверное, выглядел он в тот момент ужасно, как он потом осознал, так как даже священник встревожился, а на лице Пертения несколько поубавилось самодовольства. Сам Леонт быстро прибавил:
— Ты понимаешь, родианин, что тебя никто не обвиняет в недостатке благочестия. Ты действовал в соответствии с верой, как ее понимали… раньше. Понимание может меняться, но мы не станем возлагать вину на тех, кто действовал в рамках веры, кто верил искренне…