Повелитель Ижоры
Шрифт:
«В свое время?» – подумал я, и мне поневоле стало грустно. Я вспомнил о маме. Тогда, утром, я даже не попрощался с ней и не сказал, когда вернусь. И не позвонил, потому что спикер лежал у Ленки в сумке… ну или просто забыл. А отсюда позвонить уже не получится, думал я: за тысячу лет до наших дней на сотовую связь можно было не рассчитывать.
Но вокруг пели птицы, мотор «дефендера» спокойно порыкивал под капотом, девчонки гуляли на окраине села, и долго волноваться не получалось. В конце концов, думал я, ничего ценного я не забыл в этом реале. И еще – есть вещи, которые
Ленка будто услышала мои мысли и отвернулась. Тогда я тоже стал смотреть в другую сторону.
Ингвар проследил за моим взглядом. Вдруг присвистнул и приказал водителю остановиться.
– И ведь только недавно об этом говорили, – пробурчал он.
На обочине стояли местные девушки. Четверо. Светленькие, совсем деревенские, лет пятнадцати-шестнадцати. Одна в джинсах и майке, две другие – в местного шитья полотняных платьях с узорами, и одна, чуть постарше других, – в свободном льняном сарафане, или как он там называется. Если три первые были просто одинаковыми, толстенькими и крепкими, как яблоки с одной яблони, то эта была по-настоящему красивой, и даже слишком яркий румянец на щеках ее совсем не портил. Вот только непонятно было, отчего она так смущается, увидев конунга Ингвара: остальные-то разглядывали нас как ни в чем не бывало и вовсе не боялись – разве что одна кинула тревожный взгляд на старшую подругу, и этот взгляд также не укрылся от моего отца.
Присмотревшись, я понял.
– В машину, – кратко приказал Ингвар. – Туда, назад.
На моих глазах девушка разрыдалась – да так безудержно, что даже мне стало не по себе, а Ленка побледнела и закусила губу.
Ингвар молча ждал. Девушка плакала и говорила что-то сквозь слезы – я не понимал ни слова. Слезы она вытирала рукавом. Ее пытались утешить (я слышал обрывки слов на их языке, мягком и приятном на слух). Утешения не помогали. Наконец из второго джипа вышел Корби, и подруги послушно расступились. У девушки подкосились ноги, и этот парень поддержал ее – довольно бережно, как мне показалось, бережно, но непреклонно. Она же уткнулась носом ему в плечо.
– Спокойно, – произнес Ингвар. – Ничего страшного не происходит. Такой порядок.
Ленка взглянула на него с ужасом:
– Ингвар Сергеевич… но что это вообще такое? Ей же плохо…
– Зато сперва было хорошо, – процедил мой отец, и мне показалось, что на миг он потерял самообладание. – Дочки-матери. Но в целом, – он снова взял себя в руки, – все это пойдет ей лишь на пользу. Поедет на кордон, к изгнанникам. Ей там помогут. И все сложится к лучшему.
– Как ее зовут? – спросил Ник, оборачиваясь.
– Как зовут? – переспросил Ингвар. – Корби, напомни, как ее зовут?
Сотник дружины обернулся к отцу:
– Маша… Марьятта, мой конунг.
– Он ее знает, – сказал Ингвар нам. – Девчонка его племени, из карел. Всего-то год как приняли. И кто же, помнится мне, за нее ручался?
Неожиданно Корби прижал руку к сердцу и открыл рот, но конунг прервал его:
– Теперь не обижайся, – закончил он жестко.
Сотник опустил голову. Захлопнул за девушкой дверцу «лендровера» и возвратился на свое место. Маша плакала, закрыв лицо маленькими
– Марьятта – это значит «ягодка», – проговорил Ингвар как бы про себя. – Сладко было кому-то. Ну да ничего, разберемся…
Он погрозил пальцем тем трем девицам, что так и остались на дороге. Девицы приуныли. Кажется, они были порядком напуганы.
Водитель между тем ждал приказаний. Глянул в зеркало вопросительно.
– Поехали, – сказал отец. – Здесь делать больше нечего.
Машины снова двинулись вперед, и девушки остались позади – только напоследок кто-то из них взмахнул рукой, прощаясь.
Я смотрел вперед: там, за лугами, темнел лес. Ник сгорбился на своем сиденье, водитель равнодушно крутил баранку.
– Отвезите меня обратно, Ингвар Сергеевич, – попросила вдруг Ленка.
– Зачем же только тебя? Мы все вместе вернемся. Отдохнем слегка и вернемся. Там на хуторе живут замечательные девчонки, и они умеют готовить настоящее ижорское пиво. Не вздумайте отказываться!
Ленка промолчала.
А я поймал себя на том, что за все время и вовсе не произнес ни слова.
На хуторе нас накормили вяленой лосятиной и вкусным салом, а потом долго поили местным пивом. Пиво это было пахучим и густым, процеженным и остуженным в погребе, совершенно не похожим на отравленную жидкость из банок, что называется пивом в нашем родном времени. Правда, с непривычки я выпил сразу много и довольно быстро опьянел. А вот отец оказался знатоком и ценителем (ну, ему и по возрасту полагалось). Прихлебывая пиво, он вдруг разразился длинным стихотворением по-фински, в котором (как он пояснил) описывался в красках весь непростой процесс пивоварения:
Ohrasta oluen synty, humalasta julkijuoman,
vaikk' ei tuo ve'ett? synny eik? tuimatta tuletta [17] —
ну и так далее.
Девчонки на этом хуторе глядели на него с восторгом, хотя и хихикали в некоторых местах, все равно как глупые ученицы, которых по ошибке загнали в класс для одаренных. Потом я понял, что им не нужны стихи из толстых книжек, в которых они все равно понимали через пятое слово на десятое. Они хотели моего отца. Хотя и боялись его до дрожи в коленках.
17
В ячмене – начало пива,
в хмеле – буйного напитка,
им нужна вода при этом,
им огонь свирепый нужен.
(«Калевала», перевод Эйно Киуру и Армаса Мишина)
И они хотели меня, молодого ярла. Теперь-то я чувствовал это. Они с подозрением смотрели на Ленку и вовсе не замечали грустного и потерянного Ника.
Я же пил пиво и больше не вспоминал о том, что случилось. Мне не было дела до этой несчастной Машки, которая, наверно, и по-русски не говорила. Закон есть закон. А я сын конунга.
Ник поставил глиняную кружку на стол. Кружка была увесистой: он не допил и до половины. Он хотел что-то сказать, даже открыл рот, но поглядел на меня и передумал.