Повелитель снов
Шрифт:
– Каким?
– Творить Гармонию. Ни больше ни меньше. Даже не музыку сочинять, нет, Творить Гармонию. И буквы в обоих словах для него, естественно, заглавные.
Мне вспомнилось вдруг, что поиски Ожерелья Гармонии, сработанного то ли тем же Гермесом, то ли Гефестом – здесь мифологемы расходятся, было искушением всех древних магов: оно давало власть, способность зачаровывать, но притом, как и кольцо Нибелунгов, неминуемо обрекало владельца на беды силою заклятия… Но у Ани я спросил другое:
– Эжен тебя раздражает?
– Конечно.
– Людей раздражает
– Только не будь назидательным, Дронов. Эжену нет до людей никакого дела. Только до себя и своей Миссии. Он ненормальный. И я его боюсь.
– А Мориса? Или Гошу?
– Гоша очень добрый, он просто сам людей боится и не хочет иметь с ними ничего общего. Морис… Не знаю. – Девушка задумалась, взгляд ее стал отсутствующим… – Не знаю. Пожалуй, ты прав: в нем чувствуется некое превосходство над остальными, но ведь он действительно многих превосходит. И во многом. Но по отношению к нам он всегда был… великодушным. Его побаивались чужие, а нас он защищал. Ты все еще беспокоишься об этой утренней стычке?
– Немного.
Просто чтобы понять, что произошло с Дэвидом Дэниэлсом, мне нужно видеть картинку целиком. А пока она мутна и размыта, как сквозь матовое стекло; я не вижу даже, чувствую – отражение? тень? мираж? Странно: для меня, как, наверное, для многих, слова «мираж» и «Париж» – схожи. Или – это тоже иллюзия, как все в непостоянном нашем мире? Бог знает.
Глава 29
Опустошив три кофейника крепчайшего эспрессо, я решил, что дальнейшие мои расспросы не просто бесполезны, но вредны для дела. Узнал адрес дома, по которому водитель такси отвез Дэвида Дэниэлса и в который Аня так и не смогла попасть…
– Там большой забор, и у меня сложилось такое впечатление, что дом необитаем… Я стучала, звонила, но никто не отозвался.
– А с соседями пообщаться?
– Нет там никаких соседей. Дом крайний на улочке, и… Он другой, чем остальные. Богатый.
– Обычное дело. Тем более стоило. О богатых и пришлых судачат охотно.
– Ты знаешь, я была близка к панике… пошла в милицию и вдруг вспомнила тебя, взяла такси, поехала в Симферополь, потом – самолет, сидела у тебя, и мне все казалось, что это сон, ведь этого не может быть! И вот – ты здесь… У меня даже теперь это не укладывается в голове!
Как будто у меня укладывается! Вчера было преддверие весны и безвременье, а сегодня – лето, жара, полное невнятного томления будущее; сквозь витой лиственный навес – палящий зноем день и – кофейное беспокойство, когда на месте усидеть не можешь и хочется стремиться, лететь, мчаться! Вот только приключений никаких не хочется. Особенно скверных… Хотя, если вдуматься… Корень слова приключения – «ключ»! Быть при ключе всегда лучше, чем без оного… И если он от заветной двери в каморке папы Карло… Или от сердца юной красавицы… Или…
– Пора. – Я встал. – Нужна машина и мобильный.
– Телефон – вот. – Аня подала мне свой.
– Нет, ты должна оставаться на связи.
– У меня есть еще один. Нажмешь первую кнопку, и – вот она я.
– Отлично.
– Автомобиль…
– Нет. Сам. Кстати, вас ведь было шестеро? Приехавших вместе из Загорья?
– Да.
– Морис, Гоша, Эжен. Кто еще двое? И – где?
– Один ушел служить и, наверное, остался в армии. По крайней мере, мне так сказал Гоша. Север.
– Крайний?
– Нет. Зовут его Север.
– Сурово.
– Он, кстати, и был такой. Немногословный и надежный. Вообще-то он в математике хорошо соображал, но… Откуда я знаю, что с ним сталось за все эти годы? А еще один – Алекс.
– А Юстаса не было?
– Нет. А почему ты…
– Это – так. Советский фольклор. «Алекс – Юстасу… Юстас – Алексу…» И все они вместе – Феликсу.
– Мы звали его просто Сашкой. Он в Москве. Гоша его там видел.
– Цветы выращивает?
– Почему цветы?
– Раз Гоша животину и фауну всякую в обиду не дает, то Саша – наверняка флору пестует. И ведет с растениями молчаливые беседы. Как я понял, только они двое обыденные имена среди вас заимели. Логично?
– Вроде бы. Но все не так. Саша – единственный среди нас был… простым. А я, если уж говорить полную правду, действительно думала, что вырасту художницей, – ведь на меня как наваждение какое-то находило – я рисовала лица, пейзажи, города – все незнакомое мне, выдуманное, и все они были то картинно красивы, то жутки, то карикатурны… И сама я от этого измаялась и уставала… Знаешь, говорят, и настоящие писатели, и графоманы испытывают те же чувства – тот же восторг творчества и ту же глубину отчаяния… Но думаю – это ложь. Графоману цедить слова легко, он предвкушает будущую славу… А писателю тяжко, чтобы читателю было легко – нет, не читать, – сочувствовать выдуманному миру и людям, какие в его воображении становятся живыми и потом остаются такими…
А я маялась, и созданные мною миры и люди были странно красивы или странно пугающи… И я отступилась. Потому что жизнь там, на другой стороне земли, спокойна, самоуверенна и монотонна. Я отступилась.
Про Мориса и Гошу я тебе рассказала. С Эженом тоже все понятно. Север думал – нет, не цифрами даже и не формулами – какими-то ему одному понятными схемами. А Сашка… Он был старательный, самый тихий и, как бы это сказать… добродетельный, что ли? И – незаметный. Неприметный. Ни в чем. Но он умел быстро и легко нравиться людям.
– Как ты?
– Разве я им нравлюсь? Одни испытывают зависть и раздражение – я женщин имею в виду, а мужчины… Ну это даже комментировать не хочу. А Сашка – нравился всем: детям, вахтерам, морякам, начальникам, врачам, учителям, собакам, бомжам, милиционерам, обывателям, жуликам, торговкам… И он, казалось, никогда не прилагал для этого никаких усилий. Нет, действительно не прилагал! Просто с искренним вниманием смотрел на каждого, с кем общался, и человек ощущал себя единственным и неповторимым на этой земле! И, если совсем честно, ведь когда нужно было принять решение, его всегда принимал Сашка. За всех нас. И все с этим соглашались.