Повелитель снов
Шрифт:
Я добавил три сотенных в местной валюте, сказал:
– По-журналистски.
– Была здесь Миранда. Дней десять назад была. Ко всем подходила и шибко нервничала… Искала.
– Кого?
– Рисунки Анины. Только… мы тут все враз смекнули – не к добру она их ищет. Видели Миранду ту, как она чуть не под ручку с… Альбой.
– Старое знакомство, – вроде безразлично пожал я плечами.
– Да Альба и новых не помнит, потому как не на людей – поверх всегда смотрит – горда, что твоя Клеопатра. А тут – с ведьмачкой чуть не закадычною подругою шла… Баба Клава,
И как Радзя у нас объявилась – ее все так промеж себя звали – с неделю назад, старые все сразу смекнули: пакость какую готовят. А тут еще новость – Анюта вернулась! Ну мы и точно решили: пакость. А Миранда взялась про картины Анины выпытывать… Те, детские… И деньги даже сулила… Никто ей ничего не сказал. Кому охота грех на душу брать?
– А рисунки сохранились?
– Да как тебе сказать… – Санитар Володя задумался. – Смотрю я на тебя, человек ты вроде жизнью крученный-верченный всяко, а не злой. И не статья тебя в газету твою волнует, а девчоночка та… Ну что, правый?
Я пожал плечами.
– Правый. Да и… Тебя наши тоже заприметили, как прикатил с Анютой вместе. Свояк мой. И описал похоже. И фамилию назвал. Или ты думаешь, я у тебя зря бумагу казенную спросил? – Володя улыбнулся полным ртом железных зубов. – А вообще… Уже двенадцать лет здесь работаю, а по психам, как по детям, разные умыслы примечать научился. А те, что нормальные, – у них на лице то же пишется, только гримасок поболее, да глаза другие – у кого постыдливее, у кого – понаглее… А так – то же. Нету у тебя на Анюту нашу злого помысла, вот что я вижу. А глаза… Глаза у тебя тревожные. И усталые. Переживаешь за нее?
– Переживаю.
– Боишься, раз здесь росла – не в уме своем? И опасаешься, что… Знать, намерения серьезные питаешь. Это хорошо. – Санитар вздохнул, наклонился ко мне, проговорил тихо: – Рисунки Анины у бабы Клавы, санитарки, дома припрятаны. Внучок ее как раз дежурит, на врача выучился, я ему позвоню, сутки почти закончились, все объясню, он на машине домой, тебя подхватит. И… Ты уж выясни, зачем они Миранде покойной понадобились или Безобразной Герцогине… Чтобы спокойнее нам за свою Анютку было.
– Анюта для вас – своя?
– А то… Как остальные детишки, что здесь росли. Другого-то отчего дома у них нету.
Через пять минут мы уже ехали в небольшой поселок на самом берегу моря с Андреем Георгиевичем Плотниковым, так он представился, молодым румяным доктором; было ему года двадцать три, а с виду – никак не более восемнадцати: румянец во всю щеку, глаза ясные… То ли не наложил еще «дом скорби» печати, какую накладывает на всех пребывающих в его стенах, будь то больные или целители, то ли от природы был он характера радостного и к тому, что другому показалось бы пугающим, привык с детства – раз внук санитарки – и относился как к иным элементам не вполне устроенной – выщербленная брусчатка,
В глазах молодого человека светилось неприкрытое любопытство.
– Что Анюта приехала, я знаю. И Морис, говорят, вернулся. Нет, вы не подумайте… Бабушка мне столько о них рассказывала, что… они все вроде – персонажи из моего детства, как из сказки…
– Да ты вроде постарше их будешь…
– Ровесники мы почти. Это сейчас я к бабушке перебрался, и место врача нашлось, хотя мне еще ординатуру заканчивать, ну да как-нибудь… А раньше я с родителями на Севере жил. Умерли они. А здесь я все каникулы проводил, с бабулей, так то, что она про Анету, Эжена, Мориса, Гошу рассказывала, – для меня все как сказки были… Хоть и ровесник я им, а – другой.
– Не скучно здесь?
– Курорт! Дом свой, у моря, и простор такой, что петь хочется! И – светло здесь! На Севере – темень. Не столько от холода устаешь, как от нее. А зимой, наверное, по Северу заскучаю. Здесь, говорят, сыро и промозгло, а там – сказка, да и только! А вообще… Вот думаю, глядя на отдыхающих: многим не место и время даже, им жизнь хочется поменять на праздник и беззаботство! Как и больным нашим. Все. Приехали.
Мы зашли в дом. Андрей пошептался о чем-то с бабушкой, та оглядела меня цепко, вздохнула…
– Вижу, чаевничать вам некогда. Ну да в заднюю комнату проходите, сейчас папку принесу, она у меня далеко схоронена…
Возилась она минут десять, чем-то громыхая в чулане; появилась, поставила на стол крынку красного вина, два глиняных глечика, нарезанную брынзу, пробурчала:
– А то не по-людски – гость в доме и – без угощения.
Дождалась, пока выпили и – похвалы от меня: а хвалить было что: сухое красное оказалось густым, терпким, не менее чем семилетней выдержки, с легчайшим привкусом жженого хлеба, а значит, слегка крепленое, но тоже выдержанной мадерой давнего урожая… Улыбнулась, пошевелила неподатливые вихры внуку, сказала с гордостью:
– Он у меня – ученый. Живо все разберете.
И мы – стали разбирать рисунки девяти-двенадцатилетней девочки. Словно там была сокрыта вся тайна жизни.
Глава 79
Рисунки и гравюры были выполнены в двух или трех цветах пером, тонким свинцовым карандашом, темперой, гуашью; в последнем случае чаще всего в технике «сухая кисть». И на всех – в странных одеяниях иных веков или в диковинном окружении – люди. Молодые, пожилые, мужчины, женщины… И все лица отличало…
– На всех них – словно… переизбыток страстей, – сказал я.
– Кажется, Бальзак записал: страсти – от переизбытка зла, – произнес Андрей Георгиевич. Рассматривая рисунки, он надел очки с выпуклыми линзами и сразу постарел, посерьезнел или – словно отгородился стеклами от мира.
– Зла? Или – силы?
– Нереализованная сила скручивает людей… И как сработает эта «пружина» – кто скажет? Человек может и подвиг совершить, и – безумство. Безрассудство. И во всех этих лицах сокрыто…