Повелитель снов
Шрифт:
— Так, — кивнул Андрей.
— Но коли не от воеводы справедливый приговор зависеть станет, а от иных людей — кто же ему подношение понесет? Мы, государь, боярина на воеводство на кормление ведь сажаем. А какое кормление без подарков?
«У-у-у, как все запущено», — мысленно поразился Зверев и осторожно заговорил:
— А вот допустим, государь, что человек на смертоубийстве пойман. Душегуб. И воеводе он за суд, за «справедливость» двадцать гривен дал. Да обещался и впредь на каждый суд по столько же серебра приносить. Подумай, неужто воевода осудит его на смерть и тем самым дохода будущего лишится?
— Конечно же, осудит! — удивился Иоанн. — Это же душегуб!
— Люди разные, — пожал плечами Андрей. —
— «Машина государственная», — повторил царь, которому, похоже, понравилась эта фраза. Однако он тут же вернулся к своему вопросу: — Но коли подношения при суде запретить, как же кормления воеводские? На что жить служилые люди станут?
— И не только при суде, — поправил Зверев, прислоняясь спиной к печи, — вообще всем людям служилым, дьячкам, воеводам запретить любые подношения и подарки, что с делами царевыми связаны, под угрозой страшного наказания. Я понимаю, кошелек свой утяжелить каждому хочется. А потому человек для того работать старается, кто за его дело больше серебра отсыплет. Подьячий, воевода — кто угодно, подарки принимающий, — уже не о твоем деле заботится, не о государевом благополучии, а о заботах чужака, что его прикармливает. Зачем тебе слуга, что не тебе, а неведомо кому служить старается? Гнать, гнать поганой метлой.
— Жить на что люди станут без подарков-то?
— А жалованье на что, государь?
— Так жалятся, боярин, жалятся слуги мои постоянно, что на житье жалованья государева не хватает.
— Ну и что? — удивился Зверев. — Не нравится — пусть в черные люди идут, тягло тянут. А коли уж служат, пусть служат честно. Твои слуги, Иоанн Васильевич, должны только от тебя кормиться, только тебе служить и только от тебя зависеть. Тогда и об интересах царевых и государственных радеть начнут. А до того — лишь о мошне своей будут думать да о том, где еще одного покровителя, сверх прежних, найти да как ему твой интерес продать подороже…
— Ладно сказываешь, Андрей Васильевич, — покачал головой государь, — ан детишки дьячка каждого хлебушка, что ни день, просят. И одеть их нужно, и крышу перекрыть. Не разбегутся ли слуги мои, коли суров столь стану?
— Сейчас же не бегут!
— Дык, с кормлений живут…
— Ну так введи налог кормленый, государь, коли уж все равно на него люди тратятся! Но пусть не служакам он, а в казну идет. Служилые же люди лишь с твоих рук кормиться должны. С них, и ни с чьих более! Не станет подарков — пропадет интерес дела в сторону тех, кто богаче, решать. Не станет такого интереса — уже, стало быть, справедливости в стране прибудет. Без личного интереса подьячие больше на совесть полагаться станут. Она ведь у каждого имеется. Коли не душить — сама проявится.
— Но ведь все едино просители нести будут, на свой интерес служилых людей обращать.
— Будут, — согласился Зверев. — Конечно, будут нести. Но с этим не мириться, с этим бороться надобно. Стремиться к идеалу. Наказывать и тех, кто несет, и кто берет нещадно, хвалить и выдвигать честных. Машина государства таким образом должна быть сделана, чтобы сама собой справедливость обеспечивала, честных людей порождала и наверх вытягивала. Сделай воевод выборными, и тогда уже тебе не придется за их самодурство отвечать. Сами, скажешь, таких выбрали, сами и терпите, дабы в другой раз умнее были. А коли такой окажется, который про твои интересы ради соседей забывать станет — так ты его за нерадение сними да такого олуха посади, чтобы вой стоял. Уж тогда люди новому выборному сами накажут: не надури! Для нас старайся, но и о государе не забывай. Вот так и пойдет, что человеку честно жить выгоднее окажется, чем жульничать и воровать. Потому как жулика в
— Не стал я челобитные назад возвертать, — кивнул Иоанн. — Там люди неведомые, а Адашеву и духовнику своему я доверяю, давно знаю обоих. Потихоньку со всеми изветами разберутся.
— Да, кстати, про жалобы, — спохватился Зверев. — Уж на кого больше всего жалуются, из-за кого тысячи людей слезы льют — так это Казанское ханство. Грабят татары и грабят, грабят и грабят, никакого спасу с ними нет! Почему не собрать силу русскую в кулак да не прихлопнуть их раз и навсегда?
— Думские бояре клялись, бунт супротив ставленника османского уже зреет. Золота для мурзы Камай Хусаинова триста гривен из казны уж отмерено да серебра пятьсот. Его татары порешили над собой поставить. Он мне уж семь писем отписал, в верности клянется.
— Он-то, может, и клянется, да грабежи при его власти не остановятся. Первый раз, что ли?
— Обещается прекратить. А коли кто через рубежи наши и перейдет, через него настигнуть сможем, покарать да полон и добро назад вернуть.
— Все они обещают, да никто не отдает.
— Отчего? Шиг-Алей, как его сажали, один раз пять тысяч полоняников русских в дома возвратил, а второй раз — так и вовсе десять.
— А потом Сафа пришел да позволил татарам взамен тридцать тысяч рабов захватить. Какой смысл терпеть все это, государь? Мы одного поддержим, потом турки другого посадят, что пуще прежнего на Русь погаными словами лается и пакости всякие творит. Туда не сторонника, туда наместника своего сажать надобно. Гарнизон поставить, воевод наших на места прислать. Чтобы османов и ногайцев не пряниками, а рогатинами встречали. И чтобы грабителям убегать некуда было, коли уж на Руси пошалили. Чтобы и тут, и там одна петля их ждала. Вот тогда истинно дружеской Казань для нас станет. Но не раньше.
— Наместнику и воеводе они воспротивятся, боярин, — покачал головой юный царь. — Немало крови Москве пролить придется, дабы на своем настоять. А хана, нам дружеского, казанцы сами просят, сами сажают. Им разве подмогнуть надобно, хоругви наши показать, тон сурово повысить. Почто животами за то платить, чего миром добиться получается?
— А потом Порта своего хана вместо нашего к власти снова пропихнет. И начнется прежняя волокита.
— Одолеем мы Порту, боярин, одолеем. Чай, в ханстве Казанском у нас сторонников куда более набирается, нежели османы прикупить могут. Дай срок, пересидим басурман на Волге. Но вот как быть, коли незнатного боярина в воеводы губное общество выберет? Князья и бояре родов старых его ведь слушать не станут.
— Как не станут, если его выберут?
— Знатных родов, Андрей Васильевич, мало, а худородных бояр много. Худородные того двинуть в воеводы смогут, кого князья на местах признавать не пожелают.
— Признают, не признают — какая разница? Ведь не человеку подчиняться придется, а закону…
Государь был терпелив и въедлив. Он так тщательно обсасывал множество мелочей, связанных с идеей князя Сакульского о запрете мзды царским слугам, с выборными представителями на судах и выборами воевод губными собраниями, что Андрей подумал — этот разговор не кончится никогда. Однако около полудня на Иване Великом грохнул колокол, и юный царь тут же заторопился: