Повелитель снов
Шрифт:
— Иди сюда, — развернувшись к толпе, ткнул пальцем в однорукого мужика Зверев. — Смотри на него, государь. Жену его и двух дочерей татары в полон угнали, мать на его глазах зарубили, самого изувечили…
Крестьянин упал на колени и, истово крестясь, ткнулся головой в застилающую снег солому.
— Светлана, лицо покажи. Ее полста татар насиловали, когда я две недели назад ее из полона вытащил. Мила, поклонись царю. Вся семья летом нынешним в рабство угнана: муж, трое детей, сестра тоже разбойникам попалась. Твердята, голову склони. Жены и двух детей месяц назад лишился. Улеб, брось костыли. Летом ногу ему при налете татары оттоптали, потом на его глазах жену и дочь изнасиловали да с собой угнали. Малой один только спрятался, да как его теперь увечный растить сможет? Виклина, не плачь. Ее тоже мне из-под татар две недели назад вытаскивать пришлось. Забава, покажись государю. Она, может,
Зверев рассказывал довольно долго, тыкая пальцем в людей и перечисляя: смерти, насилие, рабство, рабство, рабство, и снова насилие, смерть. Привезенные им люди один за другим вставали на колени, крестились, плакали, склоняли головы. Вскоре, поддавшись порыву, вдруг опустилась, обнажив головы, вся толпа.
— Хорошо на бумажке людей пересчитывать, — тихо сказал Иоанну князь Сакульский. — Десяток угнали, троих вернули, друзья за Волгой не обиделись, через сто лет совсем милыми стать обещались. Хорошо во дворце о терпении рассказывать, о дипломатии умной и планах дальних. Не ты, государь, — они терпят. Они кровь неведомо почему льют, они увечными остаются, их в рабство гонят, их насилуют, они детей каждый год хоронят. Так ты, государь, не мне — ты им о терпении расскажи. Думаешь, коли девушку в полон угнали, целый год насиловали, а потом вернули — так, значит, все хорошо? Все на месте, ничего не случилось, можно и дальше дружить. Вот сам им это расскажи. Они терпят, они страдают. Посмотри им в глаза да то же, что мне, и расскажи.
Зверев грохнулся на колени, ткнулся лбом в ступени и надрывно возопил:
— Нечто тебе татары дороже народа русского, государь? Защити нас от напасти нестерпимой, защити!
— Защити, защити! — с готовностью подхватила толпа. — На тебя вся надежа! Тебя любим! Спаси, милостивец, оборони!
Иоанн Васильевич прошел мимо Андрея, спустился почти к самой толпе, остановившись всего в пяти ступенях от земли, перекрестился, поклонился людям:
— Братья и сестры, чада возлюбленные мои! Сердце мое болит за муки ваши, душа полна скорбью, и страдаю я страданиями вашими. Никто из вас не уйдет не услышанным, никто не останется не утешенным. У кого родичи в неволю попали — велю выкупить за казенный счет, кто добра лишился — тем помогу, дабы на ноги встали. Кто немочен, того в обитель определю, дабы голода и холода никогда не знали. Сердце мое полно скорбью за беды ваши. Все, все, что в силах моих, для вас сделаю. Но все ли вами испрошенное, неизбежно, ако пришествие Господне? Нужна ли цена такая за муки ваши? Нечто муками чужими иные муки можно облегчить? Близкие ваши многие жизни лишились, про то ведаю — но поднимет ли их из могилы смерть чужая? Смерть соседа, друга вашего? Сильна Казань, и коли пойти на нее, немало голов русских на землю в сечах скатится. Многие тысячи тел мертвых придется мне по дворам отсылать. Великий плач будет на земле русской, немало вдов, сирот в разных ее концах останется. Хотите ли вы боль свою чужою кровушкой смывать? Каждый человек русский моему сердцу мил, душе моей дорог. Каженный год рать порубежная уходит на восток вас от татей, душегубов иноземных оборонять. Коли надо, вдвое, втрое ее увеличу. Дабы накрепко земли обороняли. Но со всех краев детей боярских сбирать, да под стрелы каленые их кидать, на стены каменные, на смерть неминучую, на слезы вдовьи, на сиротство детей малых… Станет ли легче вам, люди, коли в соседнем дворе отца своего схоронят? Коли подруги ваши мужей своих лишатся, коли детей-сиротинушек во сто раз больше будет? Ответьте мне, люди, вашего суда жду. Ответьте, хотите ли чужой кровью души свои успокаивать? Суда вашего жду, народ русский: вы хотите крови? Хотите?
Государь спустился, начал спрашивать тех, кто стоял ближе, беря за плечи и глядя в глаза, как предлагал Зверев.
— Хотите вы этого? Отвечайте же, хотите?!
Ему не отвечали — бабы захлюпали носом, потом заплакали. В толпе эмоции заразны: вскоре уже почти вся площадь перед Грановитой палатой рыдала навзрыд. Скулили женщины и девки, утирали глаза мужики, выли, вскинув лица к небу и истово крестясь, юродивые. Прослезился даже Иоанн. Потупил взгляд все, казалось, повидавший князь Куракин. Спокоен остался один Андрей. Он спешно сбежал по ступеням, завернул за крыльцо и быстрым шагом пошел прочь. На душе было пусто и тоскливо. Он недооценил царя-книжника. У того оказался хорошо подвешенный язык, он не боялся говорить с людьми, он умел пробуждать человеческие эмоции, он был уверен в своей правоте и легко вселял эту уверенность в других. Он смог всего за пару минут перетянуть толпу на свою сторону, заручиться ее поддержкой,
— Плевать… — с горькой обидой прошептал он себе под нос. — Плевать. Тридцать лет впереди еще есть, а там — сами виноваты. Отстрою укрепления в княжестве, закажу стволы пушечные, запасу пороха тонн двести. И ни одна собака на мои земли ступить не сможет. Заберу Людмилу и будем там жить, пока османам стены каменные грызть не надоест. А после — еще лучше жить станем. Проклятие!
Он остановился, сообразив, что ноги несут его к Успенскому собору. К Людмиле, к Людмиле… Да только сводня-то осталась там, среди рыдающей толпы. А без нее — и не переодеться, и на двор заветный не проникнуть. Зверев сплюнул и повернул направо, домой. Сегодня ему решительно не везло.
Боярин Иван Юрьевич заглянул в светелку поздно вечером, громко вздохнул:
— Здесь ли ты, друже? Отчего без света сидишь?
— Зачем мне свет? — ответил Зверев, что лежал на постели, бессмысленно глядя в потолок. — Письма мне писать-некому, читать неохота, а на себя любоваться — так зеркала нет.
— Здесь, стало быть, — притворил дверь хозяин. — Что же ты натворил, побратим мой Андрей Васильевич? Сказывал я тебе тихо сидеть, просил ведь. Что же тебе все в покое и радости неймется? Зачем затеял все это? Зачем войну накликаешь, почто супротив воли государевой идешь? В гневе царь ныне изрядном, в страшном гневе. Шиг-Алей уж примчаться к нему успел, головы твоей требует. Сказывает, не получится дружбы меж Казанью и Москвой, коли князь Сакульский на войну с татарами людей звать станет. Какая дружба, коли о войне речи ведутся?
— Хороший друг хан Шиг-Алей. С такими друзьями и врагов не надо.
— Хан уж не токмо Иоанну о ссоре возможной меж Казанью и Москвой изрядно наговорил, он и по думским боярам мурз своих разослал, и князей многих объездил. Всем одно молвит: коли голову твою на кол не насадить, хорошего ничего не получится. Дескать, придет известие о призывах твоих в Казань, так все сторонники и друзья зараз от нас отвернутся, все к османам отринутся, от которых нападения бояться не нужно. Не останется у нас там друзей — только враги. Вся работа кропотливая, что сто лет шла, рухнула, молвит, разом. Сколько лет собирали сторонников, сколько серебра потратили, сколько терпения проявили — так теперь более их нет, все из-за тебя одного рухнуло. Голову тебе рубить надобно, и рубить быстро. Коли ее в Казань послать, то от такого доброго жеста сам Сафа-Гирей наверняка умилится и не так рьяно станет призывать людей русских резать.
— Ты пришел за моей головой, Иван Юрьевич? Так ты того… Ковер кровью не залей. Хороший ковер, персидский. Откуда привез?
— Ты думаешь, я шутки шучу?! — повысил голос дьяк Разбойного приказа. — Уж не одно поколение великие князья один за другим отношения с Казанью выстраивали, друзей искали, опору, ханов своих на стол проталкивали, мурз прикармливали. Все для того, чтобы нападки на наши рубежи хоть когда-нибудь ослабить… И что теперь? Ты одним махом все едва не погубил! А может, и погубил уже. За такое я бы сам не моргнув глазом любого на кол посадил!
— Великая дружба! Ты никогда не пытался завести дружбу с комаром, Иван Юрьевич? Вот ведь загвоздка, комар ведь, даже если тебя и полюбит всей душой, однако же питается он все едино кровью. И все равно тебя кусать станет. Знаешь, какое лучшее средство от комара?
— Казань — не комар. Хищник это матерый и сильный, такого не прихлопнешь. А вот приручить — можно.
— Ты сам-то веришь в это, боярин? Ручного хищника кормить нужно, натравливать на кого-то. На кого ты сможешь натравить Казань? Кроме Руси, грабить окрест больше некого. Вот и получается: либо мы их съедим, либо они нас. Пока что они нас обгрызают, а вы все о мире и дружбе речи сказываете. Не надоело?
— Упертый ты, Андрей Васильевич, как рожон [23] полевой. Дума против, бояре против, князья против, государь против, народ против. Несчастные, коих ты с собой с порубежья привез — и те войны не хотят! А ты все свое гнешь. Хоть тебе кол на голове теши. Благодари государя, он милостив. Во гневе повелел не голову тебе снести, а всего лишь прочь из Москвы выслать, с глаз долой, на край света, чтобы не слышно и не видно тебя было вовеки веков. Посему дам тебе поутру лучших коней, да поезжай с Богом. Имение твое аккурат под указ Иоанна подходит. Далеко, ни путей торных, ни городов людных. В опале ты отныне. В Москву более не показывайся. А что до оклада твоего, то пусть отец забирает.
23
Рожон — полевое укрепление: кол, врытый в землю острием в сторону врага.