Повернуть судьбу вспять
Шрифт:
А еще штаны…
Она приготовила к Новому году колготки — коричневые, простые, с не вытянувшимися коленками, но в последние дни ударил такой мороз, хоть из дому не высовывайся. Наверное, на улице было минус тридцать пять. В школе даже подумывали отменить елку, стоило выйти, как ноги обжигало холодом…
Зато дома с утра топилась печка, и мать гремела чугунками…
— Вставай, вставай! — она включила в комнате свет и стянула одеяло. — Надо за водой сходить и в магазин…
Мать переехала на следующий день, после той ночи. Сначала, с утра, проведала ее, подивившись, как уютно стало, чисто и тепло. А потом ушла, оставив Николку, который сразу же стал выковыривать из торта изюм и орехи. Сладкое масло ему не
А через час мать вернулась напуганная…
Не пьяный, но еще с похмелья отчим сначала придрался к нетопленной избе, потом ему не понравилось, что мать не приготовила поесть. А потом вдруг схватил ее за волосы и начал таскать по дому, подметая ею полы. Для согрева он всегда носил с собой недопитую бутылку водки и стакан — наливал себе, пускал слезу, невразумительно рассказывая о своих героических поступках, потом залпом выпивал, ждал минут пять — десять, а потом кидался искать на кухне ножи или выскакивал на улицу и бежал к стайке, где хранили топоры. Мать не стала ждать, вышла, будто бы за водой, прихватив с собой почтовскую сумку и ведра.
От матери Любке досталось. Она и в самом деле оставила грязи, когда доставала картошку из подполья и собирала свои вещи. Но не сильно. Первое, время было позднее, в доме осталась незакрытая печка, в которую пора было подбрасывать поленья, а второе, ее, в общем-то, уже не волновало, что и как в доме, который теперь считала чужим. А днем почтальоны, которые приезжали на лошадях, помогли переехать окончательно. Позвонили соседке, как будто из пекарни, — а пока отчим ходил на работу, забрали сундук, шкаф, картошку, посуду, комод, стиральную и швейную машинку.
Теперь стало еще уютнее и уже по-настоящему по-домашнему. На пол послали половики, красивым голубым покрывалом застелили диван, поставили и украсили елку, которую Любка принесла из леса.
И заметили, за два вечера ни разу не поругались, все шло как-то ладно…
Теперь, пожалуй, она любила мать еще больше, понимая, как тяжело ей противостоять Голлему и всем обращениям, которые наложили маги, чтобы отвратить людей.
Раньше Любке она казалась слабой, отчаявшейся и полностью зависимой от обстоятельств. Но теперь Любка думала по-другому. Мать горела в огне и возрождалась из пепла, как птица Феникс, яркой звездой загораясь на короткий миг, срываясь и падая. И каждый раз, в этот самый миг она оживала вместе с матерью и снова ясно видела свой путь, который вел ее к доброму началу, изменив предначертание судьбы. Она смотрела на хрупкую маленькую женщину, и с трудом верила, что четыре долгих года мать провела возле ее изголовья, отбивая одну атаку смерти за другой. Каждый день кормила ее, поила, носила в баню, убирала, заставляла двигать руками и ногами, и тихо мычала, когда боль выходила из ее тела и заставляла биться в агонии — боль, о которой Любка не помнила, боль, которая вырвала ее из бытия на четыре года. И теперь Любка ценила каждую секунду, когда на расстоянии мать позволяла почувствовать ей, что она рядом, прощая ее еще быстрее, чем до той ночи, пока не узнала о себе тайну.
А через три дня вдруг нагрянул Леша…
Он все же сбежал из детского дома. Встретил мать на работе, на одной из улиц, попросив, чтобы взяла его к себе. О себе он ничего не рассказывал, но мать даже обрадовалась, когда его увидела. И сразу позвонила куда следует, чтобы не искали. Правда, на следующий день Леша сбежал еще раз, вернувшись только на следующий день, а к вечеру опять ушел. Так что с утра дома они были одни.
— Я так и знала, не
Любка согласилась — не будет. За два дня, которые он провел с ними, Леша ни разу не обратился к ней по имени, вел себя, как в гостях, не помог ни дрова принести, ни воды. А когда попросила, перестал разговаривать окончательно, сделав вид, будто не услышал. И оттолкнул Николку, когда тот подошел со сломанной игрушкой, внезапно изменившись в лице.
Похоже, жить с ними Леша и не собирался. Он всегда все делал молча и по-своему, никогда ни о чем не спрашивая. Заставить его поступать как-то по-другому даже Сереже не удавалось. Он не осуждал мать, когда она призналась, что вмешиваться не станет. С Лешей в последнее время отношения и у него не ладились.
— Ну и пусть тогда живет, как хочет, — согласилась Любка, тяжело переживая.
— Мать его настраивает, ей пенсия по потере кормильца нужна, которая Лешке положена, — объяснила мать. — Они горло нам перегрызут, если на себя оформлю. Они ж при дяде Андрее богато жили, он так и думает, что я сама жить не умею.
Мать поставила на стол поднос с горячей стряпней, начала выбирать самые красивые и аккуратные пироги и шаньги, складывая на белую бумагу. В доме вкусно пахло хлебом.
— А это куда? — спросила Любка заинтересованно, помогая матери.
— На работе девки решили на Новый год отметить. В пустом зале, где раньше переговорная была. Ты тоже можешь прийти, только веди себя скромнее. И волосы прибери!
Любка радостно приподняла брови, то-то мать такая добрая!
— А когда?! Сегодня почты не будет? — обрадовалась она.
Мать посмотрела на будильник, нахмурилась, потом пожала плечами.
— Сегодня одна газета и открытки. Не умрут без них. Алина Федоровна сказала, можно после нового года… Праздник ненадолго… Сначала собрание соберут, из райцентра приедут поздравить, должны выдать новую зимнюю форму, пальто, валенки, шапку, может костюм для меня привезут, я еще не получала. И подарки на ребят. А домбытовские как раз работать заканчивают, придут после. Я видела, деньги сдавали. Они и про тебя чего-то спрашивали… — вспомнила она, хмыкнув.
— Да-а?! — обрадовалась Любка. — Ну, я тогда до Инги схожу и по пути зайду.
— Недолго только. И передай Розе Павловне «спасибо». Ты больше не бери у них ничего! Неудобно-то, надо бы ей денег отдать. Мы с тобой, как две побирушки. Ладно, хоть за Николку можно переживать.
Да, Николке повезло. Он теперь выглядел модно, Любка ему не раз позавидовала. Мать Инги, Роза Павловна, на Новый год вдруг решила разобрать старые вещи Юрки, которых у них было полным-полно. Собрала, сложила в мешок и отдала Любке, попросив Ингу помочь дотащить до дому. Мать глазам не поверила, когда мешок перебрали. Так красиво в селе никто не одевался. Здесь было и пальто, и шапка, и теплых штанов, подшитых болонью, штуки три, и теплые осенне-зимние ботинки, и несколько рубашек, и два школьных костюма, один из которых оказался Николке маловат, но носить пока было можно.
— Ага, передам. Мам, ну а куда им это все? — разрешила Любка сомнения матери. Она уже одевалась, натягивая двое штанов. — Все равно бы кому-то отдали или выбросили. А можно я Инге вазу покажу и свечку?
— Не придумывай! — мать взяла сумку, в которую она уложила ценный предмет, достала вазу, рассматривая. — У них таких полно… Дорогая, наверное. Это хрусталь, ее надо вернуть, — очнулась она от задумчивости. — Ты мне скажи, где ее нашла? На чердаке? В чулане?
— Мам, ее никто не оставлял, мне ее подарили! — расстроилась Любка. В который раз ей приходилось оправдываться и доказывать то, что мать считала выдумкой. — Волшебники. И конфеты. Там еще скатерть-самобранка была, но ее забрали… Духи. Они не злые, но и не добрые. Они повсюду живут. Там и Шарик был, — радостно вспомнила она.