Повешенный

Вязовский Алексей

Ну, вот это вряд ли. К такому я точно не готов. Как и к тому, чтобы считать себя рабом божьим. Нет, я полностью согласен с тем, что люди — это создания Бога, но уж никак не рабы. Это анахронизм, оставшийся с древних, рабовладельческих времен. Хотя почему древних? Разве местное крепостничество не то же рабовладение? Так ли сильно отличается крепостной крестьянин от раба в латифундии римского патриция? Да, и далеко не всех людей я назвал бы братьями и божьими созданиями. Встречал в своей жизни и таких, что точно прямиком из ада вылезли — им отец скорее сатана, чем Бог.

Покормили нас просто, но сытно — до сих пор идет пост. Жареная рыба,

картошка, разного вида соленья — огурцы, капуста… И хотя сам настоятель был крайне сдержан в еде, для нас ее не пожалели. И я снова не отказал себе в удовольствии наесться досыта. Кто знает, что будет с нами дальше, а силы нужно срочно восстанавливать. На мой дар, как оказалось, надежды мало — сегодня он есть, а завтра его нет. И расходуется он пока слишком быстро.

— Что ж, дети мои, вижу, что вы насытились, пришло время поговорить нам о вашем будущем — заметив, что мы закончили с едой и допили горячий ягодный отвар, из-за стол, поднялся настоятель, — Петр Михайлович и Алексей Петрович с утра уже исповедовались мне, теперь пришла ваша очередь, Павел Алексеевич.

А вот это очередная засада… К исповеди я тоже не готов. Врать настоятелю мне совсем не хочется, а рассказать о себе всю правду я никак не могу. Где гарантия, что меня отсюда прямиком в Инквизицию в кандалах не отправят? Одно дело заговорщики — они все же люди свои, и совсем другое — душа иномирца, вселившаяся в тело местного аристократа. А вдруг, это происки дьявола?

Заметив мою растерянность, неожиданно вмешался, молчавший до этого, старец

— Нектарий, позволь сначала мне поговорить с Павлом Алексеевичем. Так будет лучше.

— Как скажешь, Володар. Я не против — на удивление легко соглашается настоятель.

Старец делает приглашающий жест и кивает мне на дверь. Мы проходим по коридору чуть дальше и меня заводят в небольшую келью, где из всей обстановки только стол с двумя короткими скамьями, да икона в красном углу. Впрочем, иконы здесь на каждом шагу, даже в трапезной их несколько штук. И в келье, где я ночевал, тоже. Но что меня удивило, старик не перекрестился на темный лик Спасителя, как здесь принято. Даже не взглянул на него.

Садимся за стол. Володар какое-то время пристально смотрит на меня, потом внезапно спрашивает

— Как мне к вам обращаться, незнакомец? Что вы не Павел Стоцкий, я знаю. Но как ваше настоящее имя?

* * *

Илья Сергеевич положил перед собой чистый лист бумаги, окунул перо в чернильницу. Уверенно вывел на листе заголовок «Рапорт». Задумался на секунду и уже более не сомневаясь, продолжил, отступив чуть ниже: «Довожу до сведения Вашего Императорского Величества, что сегодня ночью, воспользовавшись невиданными наводнением и непогодой, обрушившимися на Шлисскую крепость, а также и помощью сообщника из числа надзирателей Секретного дома…»

Ровные строчки рапорта ложились на бумагу, и майор Турубанов испытывал ни с чем не сравнимое, мстительное удовольствие, докладывая царю, что узники секретного подземелья, которых он так боялся и ненавидел, сбежали из самой охраняемой тюрьмы империи. Дописав рапорт, Илья Сергеевич откинулся в кресле и, усмехнувшись, покачал головой

Ну, Пашка, ну, отчаянная голова — весь в покойного Алексея! С детства был заводилой и непоседой, им и остался. Помнится, Алексей рассказывал, как еще будучи ребенком, его девятилетний наследник подбил своих сверстников из дворни пойти покататься наперегонки на льдинах по реке, протекающей рядом с их

имением. Пострелов со льдин потом, конечно, сняли и в назидание выпороли розгами на конюшне. Причем зачинщик получил не меньше остальных. Но описывая Пашкины шалости, друг всегда довольно смеялся, приговаривая: «Весь в меня, не то, что младший!»

А вот Сережка и впрямь был немного трусоват с самого детства. Вроде и тянулся за старшим братом, вроде и брал с него пример, но куда там ему до Пашки. А уж как Сергей свалился с лошади и повредил ногу, так стал он совсем осторожен и больше участия в безрассудных приключениях брата не принимал. Вот и выросло из него…

Илья Сергеевич вернулся мыслями к Павлу. Он сердцем верил и чувствовал, что этот и в ледяной воде выживет. Не пропадет, выплывет. Еще и друга своего — Южинского за собой вытянет. А вот в загадочном узнике, скрывающим лицо под маской, Турубанов не был так уверен, как и в надсмотрщике, оказавшемся их сообщником. Просидеть три года в подземелье на каше и воде — это вам не шутка. После такого дар неминуемо ослабнет, даже если он и восстановился после инквизиции. Ну, а Ладислав — тот и вовсе был из «простецов», такому не выжить среди льдин…

Майор сложил рапорт, хотел было запечатать его, но…передумал. Незачем. Фельдъегерь не упустит случая засунуть нос в распечатанный документ, вот пусть и узнает, что содержалось в том секретном приказе, который он доставил в крепость день назад. А там глядишь, и другим по большому секрету расскажет, как царь велел жестоко умертвить узников. Узнают в кланах, глядишь… В этом месте Турубанов запретил себе думать.

Теперь нужно написать прощальное письмо сыну. Илья Сергеевич потянулся за следующим листом и с любовью вывел первые слова: «Дорогой мой сын! Хочу, чтобы ты знал, что долг, висевший надо мной перед Павлом Стоцким, за спасение твоей жизни, выполнен. Ты знаешь, что случая, два месяца назад он оказался в тюрьме, вверенной мне приказом государя в попечение. Но вчера здесь произошло вот что…»

Описав все произошедшее, включая подлый приказ Николая, майор дал сыну еще несколько распоряжений по части имения и их городского дома, душевно простился с ним и закончил свое письмо словами: С любовью, твой отец'.

Потом перечитал написанное, сложил письмо и запечатал его личной печатью. Дошел по коридору до кабинета интенданта и, постучав, вошел.

—…Дмитрий Кузьмич, не в службу, а в дружбу, передай это письмо моему сыну, когда будешь в следующий раз в Петрополе? Ты же понимаешь, что скоро меня арестуют, и нам с ним уже вряд ли придется свидеться. А с дознавателей станется и уничтожить это личное письмо.

Турубанов помолчал и добавил с горечью, останавливая возражения сослуживца

— Про суровый нрав нашего нового царя ты и сам прекрасно знаешь: каторга — это меньшее, что мне грозит за побег секретных узников. А как долго проживет бывший начальник тюрьмы среди обозленных каторжан? Думаю, мне даже и до острога не дойти, они раньше убьют, в первую же ночь.

— Да, что ж ты себя раньше времени хоронишь, Илья Сергеевич?! — всплеснул руками пожилой интендант. Потом перекрестился.

— Я знаю, о чем говорю. Просто поклянись, что никому не расскажешь про наш разговор и передашь мое прощальное письмо сыну. О большем не прошу. А рапорт на имя государя, в котором беру всю вину на себя, я уже написал. Сейчас отдам его фельдъегерю, и дело с концом. Останется только привести Секретный дом в порядок до того, как придет приказ о моем аресте.