Повесть о детстве

Гладков Федор Васильевич

У тятьки молот в полпуда... как бахнет - земля трясется.

Господи, помилуй нас про запас... почешусь и спасусь да чашкой-ложкой запасусь.

И он ухмыльнулся и плюнул с писком через зубы. Забыв о том, что он старше и сильнее меня, я сжал кулачишки и враждебно выпалил сквозь слезы:

– А вы в кузнице с бесами знаетесь...

Он попятился от меня и растерялся. Мои слова так на него подействовали, что он онемел и, как дурачок, стал топтаться на месте, мигая черными глазами. А я глушил его, ободренный его растерянностью:

– Твой отец сам на беса

похож - весь черный, страшный и глаза красные.

– Это - от горна, кулугур.

– А горно ваше что? Норка в ад. Тебя бесята, как мухи.

облепили.

Петька крепче натянул варежки и дружелюбно сказал:

– Ну, поехали. Я свое ведро захвачу, мы оба бабушке Наталье воды привезем. Садись на мои салазки: я тебя довезу до дому, а свои салазки держи за веревочку.

– Я и сам повезу, - недоверчиво возразил я.
– Чай, я не маленький...

Он оживился и сразу потерял свою важность. Это был хороший парень добрый, с горячим сердцем, искренний товарищ. Видно было, что ему хочется дружить со мной и не ссориться. Голос его стал тоненьким, мальчишечьим и глаза теплыми и ласковыми.

– Вот чудак! Ведь, чай, мы играем. Ведь и большие играют. Садись!

Я сел на его санки, а веревочку от своих салазок надел на рукав. Так как дорожка шла вниз по пологому склону, он сразу же взял на рысь и заржал жеребенком.

– Иго-го!.. Поехали с орехами!.. Наши сани с подрезами... Конь-огонь, золотые подковки... Дуга писаная, шапка плисовая...

Петька подпрыгивал, повизгивал, лягался, дубленая шубенка его, покрытая гарью, с частыми оборками назади, хлопала по стареньким валенкам, и мне чудилось, что это ёкает селезенка у конька-бегунка. Снег по сторонам, на взгорках, на оползнях летел поземкой, ветер резал лицо, и я смеялся от радости быстролетной езды и от уморительного бега Петьки, который никак не мог удрать от настигавших его салазок. Он бросил мне веревку, а сам свернул к воротам своей избы. Салазки быстро пролетели мимо ворот и остановились у высокого длинного бугра - у "выхода", над дверью которого свешивалась пышная бахрома снега.

От Петькиной избы до речки было недалеко. Кузница, вся черная от копоти, с четырьмя столбами для ковки лошадей, с кучами шлака со всех сторон, стояла на обрывистом бугорке. Она была заперта. На речке, у проруби, била вальком белье тетка Пелагея в короткой овчинной шубейке, в. теплой шали. Валек чавкал по какей-то холщовой одежине, и каждый удар откликался эхом в голых ветлах на нашем берегу с грачиными гнездами в ветвях. Тетка Пелагея, с красным лицом, часто бросала валек и дула в размокшие и посиневшие руки. Петька уверенно подошел с ведром к проруби и грубо прикрикнул на мать:

– Погоди ты, мамка, не грязни воду-то!

Она послушно положила на кучу белья валек и мелкими шажками стала приплясывать вокруг проруби.
– - Руки-то паром зашлись, - пожаловалась она.
– Иззябла вся!
– И вдруг сердито прохрипела: - Я ведь тебе сказала салазки мне привези, а ты - на-ка!
– своими делами занялся.

Петька не обратил внимания на упрек матери и сказал.

– Чего ты

колотишь без пути? Окоченела вся, а дома - опять на печь и дохать будешь. У меня не сто рук: не то на мехах стоять, не то за тобой ходить. А тут тятька запьет, на тебя глядя. За ним тоже гляди да отхаживай. Двужильный я, что ли?..

И с ухмылкой пояснил мне:

– У нас, брат, так: мамка сдуру захворает - тятька пить начнет. Пьет и плачет: "Пелагея, бат, умрешь, бат, совсем я с кругу сопьюсь!" Только с ними и возись. Одну отхаживай да Лущенку ублажай, чтоб травами лечила да черными тараканами, другого в баню води да квасом отпаивай. А тут еще Микитка на моих руках. Поживи-ка, как я, - быком завоешь...

Пелагея безучастно топталась рядом и даже не посмотрела на него, а только сказала мне сиплым от простуды голосом:

– Он, арбешник, в бабьи дела мешается: и муку в ночевки сеет, и пеленки Микиткины стирает, и печь топит.

Отец хотел подручного в кузницу нанять, так он на него кочетом налетел: "А я-то тебе, бат, что, тятька? Чай, не чурак и не дурак!"

Петька, весь красный от натуги, вытащил ведро, хоть и расплескал его почти до половины, и, не слушая мать, поставил его на мои салазки. Потом степенно возвратился к проруби с моим ведром.

Ни слова не говоря, он сгреб уже замороженное тряпье в охапку и положил его на свои салазки. Пелагея забеспокоилась и хотела оттолкнуть его, но Петька протянул ей свои большие варежки и заботливо приказал:

– Нечего теое здесь возиться, мамка. На, надевай на свои грабли-то. Сосулька!

– Ты мне не мешай, Петька!..
– рассердилась Пелагея и даже валенком притопнула.
– Чего тут распоряжаешься?

Я еще не отхлопала тятькину рубашку... Не вводи меня в грех!

Но Петька сам надел ей на окоченевшие руки зарежки, ласково подтолкнул ез к салазкам и вложил ей веревку в руку.

– Ну, качай, не серчай!.. Но! Не приди я сюда - совсем

бы ко льду приморозилась.

Пелагея послушно повезла свои санки, а мы с Петькой потащили мои с двумя ведрами воды.

Когда мы сравнялись с их избой, из калитки вышел кузнец, заспанный, неумытый, в кожаном фартуке поверх шубы. Черная борода его была всклокочена. Он и зимой ходил без шапки. На большой голове торчало в разные стороны целое руно волос. Огромные руки, обнаженные и черные, казались очень тяжелыми. И было странно слышать его глухой и очень приветливый голос:

– Сынок! Петенька! Ты хлопочешь все, хозяин мой милый. Вот господь дал сынка-то... Золото! Ты отдохнул бы, Петюшка, и так заработался.

Петька неодобрительно посмотрел на него искоса и с досадой отмахнулся.

– Ну-у, разомлел на печке-то!.. "Сыно-ок, сыно-ок"...
– ухмыляясь, передразнивал он отца.
– Иди без разговору:

там, в кузнице-то, тебе еще шесть сошников ковать, два топора оттягивать да сколько подков!.. Я сейчас приду - только воду с Федюшкой отвезем бабушке Наталье.

– A этo чей парнишка-то?
– ласково улыбнулся Потап.
– А-с-, Настёчкия?.. Значит, дяди Фомы внучек... Ну.