Повесть о хлорелле
Шрифт:
— Мне трудно будет любить его по-прежнему, — избегая глядеть на Льва Яковлевича, тихо проговорила она, — и в этом виноваты вы.
— Я? — удивился он. — Что вы сказали?
Не глядя на него, она продолжала:
— Мне всегда будет больно при мысли, что сын мой не похож на вас.
Со Свиридовым разговор был короче. Золотарев сообщил ему, что уезжает в Москву, и спросил, нет ли поручений. Ученый покачал головой и предложил ему сесть. Лев Яковлевич отказался и с некоторой торжественностью в голосе сказал:
— Я пришел просить у вас согласия на брак с вашей дочерью. Мы любим
Свиридов был удивлен и вместе с тем польщен, что сочли нужным спросить его разрешения. Он сделал вид, что обдумывает ответ и не без лукавства спросил:
— А если моего согласия не будет, как вы поступите? Ведь современные молодые люди сами решают подобные задачи.
— Но знаю, как другие, я никогда не женюсь на девушке без разрешения ее родителей.
— Что ж вы так легко сдаетесь? — с притворным удивлением спросил Свиридов. — Мы за любимую девушку на смерть дрались. Сказали вам «нет», и вы готовы отказаться.
— Зачем? Я буду ждать. Яков ждал свою Лию семь лет…
Ссылка на библейские предания вызвала улыбку у Самсона Даниловича. Вот он какой, библейскими текстами щеголяет…
— А как у вас насчет верности, — спросил Свиридов, — будете верны жене так же, как науке?
— Если жена подружится с наукой, — с улыбкой ответил Лев Яковлевич, — почему не быть верным тон и другой?
Приглашение на совещание в Москву прибыло одновременно из института и главного управления. До отъезда оставалось три дня, и Свиридов все время был крайне расстроен. Сознание необходимости выступить против сына мучительно угнетало его. То были горькие и тягостные дни, жестокое испытание для больного сердца ученого. О многом тогда передумал он и больше всего о том, как к этому относится жена. Несколько раз он пытался узнать ее мнение, она пожимала плечами и отделывалась ничего не значащими фразами. Легко ей отмалчиваться, а каково ему готовиться к делу, противному его чувству отца и человека.
— Ты совсем перестала меня замечать, — сказал он ей однажды, — мне ведь сейчас не очень легко.
Она словно не поняла, о чем идет речь, и недоуменно вскинула плечи.
— У меня эти дни болит голова, я рада-радешенька помолчать.
— Может быть, мне отказаться от поездки? — спросил он, надеясь втянуть жену в разговор.
— Поступай, как понимаешь… Там ведь и Петр, и Лов Яковлевич, их без тебя не отпустят.
Раздосадованный и обиженный, он тщетно пробовал успокоиться за книгой, за работой и неожиданно нашел себе занятие за грудой адресов, присланных друзьями и учреждениями в памятные дни его жизни. Топкие и объемистые, переплетенные в кожу и коленкор, с медными, серебряными и золотыми монограммами, они были ему дороги, как память о людях, некогда близких и родных. Были в адресах и безмерные похвалы, учтивые любезности и комплименты, приличествующие такого рода посланиям, но было и нечто такое, что волновало и радовало. На одном он прочитал грустное признание Джордано Бруно: «Смерть в одном столетии делает мыслителя бессмертным для будущих веков». Тут же был и ответ потомков, высеченный
Адресов было много, со множеством имен, и за каждым невидимой нитью тянулись воспоминания. Когда-нибудь и то, что сегодня его огорчает, станет воспоминанием, повестью о несчастье, завершившемся благополучно. Да, скажут то, на чьей памяти это случилось, то было тяжкое испытание для обоих. Один думал, что истина принадлежит ему одному, второй считал, что первый — слепец, но видит того, что для всех очевидно, и чужое выдает за свое. Как помочь человеку, чье мышление больше не служит ему, и сам он — в плену у заблуждений?
Арон Вульфович как-то сказал своему другу:
— У тебя нет чувства меры, ты всех тянешь в храм, тогда как многим достаточно его преддверья.
Неверно! Двери храма науки настежь раскрыты. Силы революции, распахнувшие их, не убывают, и места хватит для всех. Кто станет довольствоваться преддверием, когда столько простора внутри! Иное дело — заблуждения, молодость обречена быть у них на поводу. Такова воля жизни, и никому ее не изменить. Зрелому уму это видеть нестерпимо, но кто этой участи избегнул? Дети вынуждены следовать суровому закону и оставаться в плену ложных идей.
Не скоро еще Петр поймет, что наука без веками накопленных идей мертва, лишь насыщенная мечтами минувших поколений, творивших для нее, она оживает.
Молодости некуда деться от заблуждений. И его, Свиридова, они не пощадили, а как горько порой вспоминать о них!
Был тысяча девятьсот восемнадцатый год. Революция вступила в небольшой город, а с ней и квартирмейстер Свиридов. Снабженный мандатом, уверенный в себе, он явился в лабораторию ученого:
— Нам нужны помещения для красноармейцев, — сказал квартирмейстер, — чему служит ваша лаборатория?
— Я микробиолог, — ответил ученый, — этим сказано все… Вы где-нибудь учились, молодой человек?
— Я — пролетарий, — последовал ответ, — некогда мне было учиться. Как вы работаете — по-нашему, по-советскому?
— Я не знаю еще, мой друг, как работать по-советскому. Надо будет — подучусь.
— Не виляйте, товарищ, — рассердился квартирмейстер, — прямо отвечайте, вы работаете по Марксу?
— Нет, не по Марксу… Мы больше по Пастеру и по Мечникову.
— Так я и знал, — обрадовался своей победе квартирмейстер и занял лабораторию под казарму.
Это сделал отец в счастливую пору двадцатого года жизни, когда золотые сны революции будоражили его ум… Некуда молодости деваться от заблуждений.
Накануне отъезда Свиридова в Москву Анна Ильинична промолчала весь день и рано легла спать. Самсон Данилович уложил вещи — многократные экспедиции научили его это делать искусно, разделся и лег. Сон долго не приходил, Самсон Данилович вставал, ложился, зажигал свет и снова гасил.