Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов
Шрифт:
— Так мы с тобой не сговоримся; пошутили, подурачились — хватит. Плохи, Семен, твои дела, другой на твоем месте костей бы не собрал, тебе повезло — вытянем тебя из беды. Все неприятности похерим, книге дадим ход, напечатаем, и большим тиражом. Из монографии выйдет неплохая диссертация, и опять–таки я тебе помогу.
Лозовский насторожился. Что с ним? С чего это он подобрел? Совесть заговорила или что–то новое надумал?
— Спасибо. Чем я обязан такому вниманию? Ты, кажется, до сих пор не очень жаловал меня.
Ардалион
— Ты словно меня и за человека не считаешь, — обиженным тоном проговорил он.
— Если ты в самом деле хочешь помоиь мне — большое спасибо.
Как все добрые люди, он готов был поверить, что Пузыревым владеют искренние побуждения, и его невольное смущение — лучшее тому доказательство.
Прежде чем продолжать, Ардалион Петрович дружелюбно подмигнул собеседнику и пытливым взглядом скользнул по его лицу. И то и другое не имело отноше–ния к сказанному. Пузырев все еще пытался угадать, чем закончилась встреча патологоанатома с Лозовским.
— Я не люблю, когда меня благодарят, мы как–никак однокашники, друзья детства и обязаны друг другу помогать. Твоим мытарствам близится конец, перед тобой раскроются невиданные горизонты, и где бы ты ни был, сможешь рассчитывать на меня.
Слишком велики были минувшие страдания Лозовского и тягостна память о них, чтобы с легким сердцем поверить заверениям Ардалиона Петровича.
— Предо мной, говоришь, раскроются горизонты, спасибо на добром слове, но ты забыл, что я уже не молод.
Как наивны порой рассуждения способных и умных людей! Уж не считает ли он сорок пять лет пределом для научного успеха и карьеры?
— Величайший физиолог всех времен и народов Клод Бернар, — Ардалион Петрович счел нужным аргументировать историей, — стал изучать медицину лишь в зрелые годы, после того как ему не повезло в драматургии. Это не помешало ему затем стать сенатором при Наполеоне Третьем.
— Ты думаешь, такая возможность не исключается и для меня?
Пузырев не оценил шутку Лозовского и неосторожно сказал:
— Не исключена, если ты откажешься от своей лекарственной кухни.
— Это старо, ты бы что–нибудь другое предложил… Ты ведь как–никак серьезный ученый, почти академик, — с учтивой иронией склонив голову, произнес Семен Семенович. — От тебя мы вправе услышать что–нибудь новое.
— Загляни в наш институт и в клинику, там много интересного и нового. Замечательные швейцарские и американские препараты… Первые опыты уже дали обнадеживающие результаты.
— Так ведь это чужое, а где свое?
Пузырев со скучающим видом опустился в кресло. Прежде чем сесть, он не забыл аккуратно одернуть пиджак, подтянуть в коленях брюки и привычным дви–жением проверить, на месте ли галстук. Ему все трудней становилось выслушивать издевки Лозовского. Особенно донимали Ардалиона Петровича
— Смотрю на тебя, Семен, и не нарадуюсь, — с неожиданным наплывом нежности, быстро сменившейся грустью, произнес Пузырев. — Здоровье у тебя завидное. У меня оно из рук вон плохо, хоть на пенсию уходи… Стал пешком на работу ходить, моционы совершать по кабинету, гимнастикой занялся.
— Не поможет, — сухо отрезал Лозовский, отодвигаясь от Ардалиона Петровича, как бы порывая с ним всякую близость. Никогда еще этот человек не был ему так противен. Словно предчувствуя всю мерзость того, что ему предстоит еще выслушать, он заранее не владел уже собой. — Тебе следует изменить режим, и решительно…
— Пробовал, да еще как, — охотно признался Ардалион Петрович, — не помогает, и так и этак — одинаково жир нагоняю.
— Я имею в виду режим жизни… Не казаться добрым и простым — ведь ты не такой, не торговать благополучием других и реже топить невинных ради собственного блага. Скверным людям это на пользу, и они от того жиреют.
Пузырев решил ответить тем же, не скрывать больше истинных чувств и с кажущимся простодушием покачал головой:
— Не поверю. Твоя пропись устарела, отжила свой век, и давно. Какой ты, право, старомодный. Мне в школе советовали возлюбить ближнего, как самого себя, — пробовал в детстве, в молодости, пробую сейчас — не выходит. Вот тебе бы, дружок, действительно надо режим переменить. Ты стал желчным и грубым, разучился вести деловой разговор, затеваешь возню, где бы лучше помолчать, без устали язвишь, точно все тебе чем–то обязаны. А ведь было время, Семен, когда ты был другим…
Неожиданная перемена в тоне и обращении Ардалиона Петровича подействовала на Лозовского отрезвляюще. Он вспомнил о намерении Ардалиона Петровича помочь ему и с досадой осудил свое поведение. Чего ради он ломится в открытую дверь, безрассудно ркется в драку как мальчишка. Не проще ли спокойно потолковать и подобру–поздорову расстаться.
— Довольно нам спорить, — с виноватой улыбкой проговорил Лозовский. — Я немного погорячился… Пожалуйста, извини… Говори: зачем я понадобился тебе?
Вопрос этот удивил Ардалиона Петровича. Его изумление было неподдельно и невольно смутило Лозовского.
— Ты Злочевского видел? — начал сердиться Пузырев.
— Видел, что из того?
— Значит, условия тебе известны, я выложил ему все до конца. Что ты юродивого из себя корчишь? — нетерпеливо проворчал Пузырев. — Я все болячки с тебя снимаю, а ты уезжаешь подальше от Москвы и от Евгении Михайловны.
Так вот она, цена его доброго расположения, источник готовности помочь другу в беде!
— Но ведь Евгения Михайловна не твоя жена и свободна, как мне кажется, решать свою судьбу, как ей угодно…