Повесть о Поле Фимкиной
Шрифт:
На другое утро он еще затемно собирается ехать за соломой, и я наказываю ему взять еще одну шубу.
— Зачем? — спрашивает дед.
— Да Пушкину-то! — досадую я на его забывчивость.
— Ах ты, и правда ведь надо взять! — успокаивает меня дед.
Остаемся с бабкой. Она разжигает печку от вчерашних углей, а я хожу по кухне и громко читаю стихи.
—
И едва только вечером открывается дверь, подбегаю к деду.
— Привез?
— Кого? — спрашивает дед.
— Пушкина-то! — опять обижает меня забывчивость деда.
— Нет, не сустрелся, — отвечает. — А вот калач лиса опять прислала.
Долго хожу опечаленный, неутешенный, не притрагиваясь к калачу. Дед замечает мое уныние и берет меня за плечи.
— Да не горюй ты! Он еще сустренется. Непременно сустренется.
Возвращение
Саша Вдовин убежал со стройки. Вдруг… Никому не сказав ни слова.
Город еще спал, когда он торопливо вскочил в вагон утреннего поезда, волоча за собой задевающий в проходах чемодан.
В пустом прохладном купе он сел у окна, зажался в угол и с нетерпением стал ждать отправки.
Наконец состав потихоньку пошел, и скоро, словно подталкиваемый кем-то, начал набирать скорость. Под ладный, успокаивающий стук колес тревога Саши отодвинулась, утихла. Надоевший город остался позади. Промелькнули и исчезли высоковольтные мачты, густо, коридором подступавшие к подстанциям металлургического комбината. Поезд вырвался на степной простор, весь в желтых квадратах августовских хлебов.
Промелькнуло село на взгорке и щемяще напомнило родную деревню. Уж там-то заживет он по-новому! Что особенного, если не по душе ему ни город, ни стройка? И без него в городе людей хватает. Обойдутся.
И колеса подтверждали: «Так! Так-так! Так!..»
Сладко, дремотно смежаются глаза. И уже вроде не в поезде едет он, а вся земля, от края до края в цветах, разнотравье, в тучных хлебах, как могучий плот, несет его мягко и стремительно, так что замирает сердце.
Состав качнуло на стрелках, и Саша проснулся среди шумной дорожной сутолоки в вагоне — хождений, разговоров, тесноты. Солнце поднялось уже высоко, время приближалось к девяти часам.
На стройке теперь вовсю шла работа. Кругом перезвон кранов, треск сварки, запах карбида. Надрываются в пыли машины с грунтом, кирпичом, бетоном, плывут громадные конструкции на тросах. С каждым днем все выше поднимается корпус доменной печи.
Как несовершеннолетний Саша приходил на работу на час позже. Девчата встречали его веселыми выкриками.
— Санек Малышка пришел!
— Неужели? Ну, теперь держись!
— Нинка, любовь-то твоя, глянь…
— Ха-ха-ха! — заливается хохотушка Вера.
Нина Федорова не слушает вздора — работает. Только глянет с высоты, улыбнется
— Саша, шов толстый гонишь! Раствор не жалеешь! — кричит он издалека, хотя сам занят своим делом и даже стоит к нему спиной.
А то подойдет и начнет поправлять Сашину кладку. Пристукнет мастерком один кирпич, подобьет другой, третий, и неуклюжая, кособокая стена выправится, станет как натянутая струна. Саша всегда с недоумением смотрел на эту враз преображенную свою работу.
«Обойдутся», — вздохнул он, стараясь отмахнуться от мыслей о бригаде…
К вечеру он был дома.
Мать прибежала со скотного двора в сапогах, измазанных навозом, на халате и платке сенная труха, а вся такая домашняя, родная. Глаза ее сияли, будто кто-то веселил их изнутри.
После радостно-суетливых минут встречи оба вдруг спохватились, что пора и делом заняться. Саша побежал носить дрова и воду в баню, мать загремела кастрюлями на кухне.
Потом, спохватившись, выбежала во двор, крикнула:
— Отец-то у нас допоздна на уборке! Ведь он про тебя не знает. Пойду на ток, с шоферами передам, может, отпросится!
За стол сели после бани, когда уже совсем стемнело. Отца так и не дождались. У Саши глаза разбегались от разнообразия еды. Тут тебе и глазунья на сале, и румяные намасленные блины, мед с дедовой пасеки, молоко вечерней дойки с теплой шепчущей пеной. Мать сидит напротив, сама к еде не притрагивается, задумчиво поглаживает рукой скатерть да глаз с него не спускает.
— Ешь, сынок, ешь, — угощает она.
— Мам, а там, в городе, молоко какое-то порошковое, что ли. Даже не пахнет им.
— Ну, попей, попей настоящего, домашнего.
Саша на минуту отложил ложку, прислушался к тишине за темным окном, оглядел избу.
— Хорошо-то как тут, покойно, — проговорил он.
— Тут эдак. Ночью залает собака — я уж по голосу узнаю: нашего деда Жучка.
— Даже не верится… Домой приехал, — Саша чуть заметно передернул плечами, усмехнулся: — Все кажется, вроде за спиной гудит стройка.
— Или не показалось в городе-то? — осторожно спросила мать.
— Да так-то ничего. Но дома лучше, — уклончиво ответил Саша, низко наклоняясь к еде.
— Устал, видно. Отдохнешь немного, и все пройдет, — утешила мать, а сама затревожилась: что-то недоговаривает сын.
Саша лег спать в горнице. Мать осталась прибираться, потом прошла к сыну и, не зажигая света, присела в изголовье. Саша, казалось, спал, но вдруг он шевельнулся в глубине подушек.
— Отец так и не приехал. Разве позволят в такое время остановить комбайн. Погода как по заказу, только убирать, — проговорила она.