Повесть о семье Дырочкиных (Мотя из семьи Дырочкиных)
Шрифт:
Со всем этим она вскоре справилась и пошла будить Санечку, который лежал на боку, причмокивал и улыбался, видно покупал во сне чемодан из крокодиловой кожи или торжественно вручал перчатки лифтерше.
— Главное, Мотька, — Ольга Алексеевна остановилась в коридоре, чтобы поговорить со мной, — сегодня мне отсидеться дома, не выходить на улицу, не простыть. Тогда завтра, думаю, я смогу пойти на работу. Правда, Мотька, у меня еще и голова болит, и першит в горле, и в ухо стреляет, и температура тридцать семь и четыре, но это все ерунда, Мотька.
И она уже хотела будить Санечку,
— Ало! — добежала Ольга Алексеевна и его лицо стало счастливым. Она прикрыла ладонью трубку и сообщила. — Это, Мотя, междугородняя. Борис Борисыч, видно, хочет узнать наше самочувствие.
— Да! Да! Да! — закричала она. — Ало! Ало! Боря! Это я! Ало! Ало! Здравствуй! Как ты себя чувствуешь?
Ее лицо вдруг стало мрачным, а глаза потухли.
— Плохо? А что с тобой? — Она кивнула. — Так, — сказала она трубке, — понятно. — А головная боль есть?
— Понятно. А насморк есть?
— Понятно. А кашель есть?
— Понятно. А озноб есть?
— Понятно. А слабость есть?
— Есть. Понятно.
И она еще немного покивала трубке.
— Боря, — сказала она серьезно. — Ты заболел. Лежи в номере и не выходи на улицу. Мы скоро к тебе приедем.
И она опять покивала.
— Крепись, Боря, — поддержала она. — Не падай духом. Мы уже выезжаем.
Она повесила трубку, тяжело вздохнула и быстрым шагом пошла к Санечке.
— Вставай, — сынок, — сказала она тревожно. — Заболел наш папа. Он весь разбит гриппом и у него большая температура. Мы должны его спасти.
Санечка вскочил на ноги и стал одеваться. Он делал это быстро и четко, и я подумала, какой все же он стал другой, мой Саня, когда власть перешла в его руки.
— Мама, — сказал он, — давай я один отвезу папе лекарства. Ты же сама болеешь.
Но Ольга Алексеевна только грустно покачала головой.
— Нет, — сказала она. — Я должна сама его поглядеть. А вдруг ему требуется помощь?
И она стала отбирать из чемодана самые лучшие лекарства, чтобы спасти Бориса Борисыча. А Саня сказал:
— Как хорошо, что у нас все есть. Мы его быстро с тобой поставим на ноги.
Глава четырнадцатая. Мы едем в Дом Творчества
Итак, мы поехали. Ольга Алексеевна держала в руках сумку с лекарствами, а Санечка — авоську, в которую Ольга Алексеевна уложила особое теплое нижнее белье для Бориса Борисовича.
Погода была так себе. Дул ветер. На стройке иногда грохотало железо, а подъемные краны стояли в этот раз неподвижно, ожидая понедельника, своего трудового дня.
Я бегала налегке, рядом с Санечкой и думала о Борисе Борисыче:
— Люблю я его? Конечно, люблю. Может, не так, как Санечку или Ольгу Алексеевну, но все же он наш собственный писатель Дырочкин.
А болезнь его и мне показалась очень тревожной, и уже по дороге я начала складывать о нем стихи.
Простудные страдания НаДальше написать я не успела, потому что на углу остановилось такси и Ольга Алексеевна сказала нам с Санечкой:
— Скорее в машину! Мы не можем терять времени. Он, наш Борис Борисович, в страшной опасности.
Она первая села с водителем, мы с Санечкой — сзади. Шофер, как говорится, включил зажигание, отпустил сцепление, дал газу, вертанул баранку. И мы помчались на вокзал.
— Нельзя ли побыстрее, — говорила Ольга Алексеевна, — Там, куда мы едем, очень худо человеку.
Она куталась в шарф, покашливала и зябла. Иногда Ольга Алексеевна оборачивалась и глядела на нас с Саней: ее глаза были грустными и сосредоточенными.
— Ах, мой дорогой Борис Борисыч! — шептала она.
Паровоз на вокзале едва нас дождался. И не успели мы сесть, как он радостно вскрикнул и на всех парах понесся вперед в Дом творчества писателей.
Народу в вагоне было мало. Я залезла под скамейку и закрыла глаза.
Если бы вы знали, как хорошо думается в поезде, под перестук колес! Какие мысли только не приходят к тебе! Почему, например, теперь зима, а не лето? Или почему снег — белый, а трава — зеленая?
Потом я стала думать, отчего меня всегда зовут Мотей, а когда Ольга Алексеевна брала билет на поезд, то про меня сказала: «Багаж»?
Прямо около моего носа были Саничкины ноги, а напротив дремала Ольга Алексеевна. Ее голова покачивалась в такт поезду, а иногда падала на грудь, и тогда Ольга Алексеевна вздрагивала и смотрела в окошко.
— Нет, это еще не Дом Творчества, — говорила она.
Наконец, поезд основательно дернуло. Ольга Алексеевна еще раз приоткрыла глаза и вдруг вскочила на ноги.
— Саня-Мотя! — заторопила она. — Вперед. Приехали. Мы на месте.
Команды ее мне показались немного странными, но рассуждать было некогда и мы, один за другим, выпрыгнули из вагона.
А на платформе оказался замечательный яркий день. Пахло елками и морем, а снега всюду было столько, что невольно приходилось закрывать глаза. Кого, скажите, не разволнует дикая первобытная природа!
И тут я увидела, что на нас рысью несется какой-то огромный человек. Он схватил Ольгу Алексеевну в охапку, подкинул ее в воздух и закружил.
— Борис! Борис! — закричала она. — Ты же болен! Зачем ты вышел на улицу?
— Нет, — хохотал Борис Борисыч. — Я совсем не болен. Я, Оля, здоров, как бык. Я пошутил. Просто мне здесь очень скучно, и я решил вызвать вас. А пьеса, Оля, все равно не пишется, так почему, Оля, вам не приехать.