Повесть о семье Дырочкиных (Мотя из семьи Дырочкиных)
Шрифт:
Глава первая. Имя
Итак, пора представиться. Мое имя — Жмотика.
Странно?
Пожалуй.
Какое-то время я и сама так считала, но теперь мне это необычное слово нравится.
Имя мое имеет свою короткую историю, попробую рассказать.
Дело в том, что каждое новое поколение щенков моих родителей называли на какую-то новую букву. Самых старших на «А». Это были здравствующие теперь Агрегат, Атос, Атеросклероз и другие красавцы. Потом пошли на «Б»: Буцефал, Бабетта… На «В»: Верона, Валокордина, Ватрушка… Были и на «Г», и
Я родилась на трудную и редкую букву — «Ж».
Говорят, когда меня принесли домой, то несколько дней все ходили чрезвычайно озабоченными. И не только родные, но и все друзья Бориса Борисыча и Ольги Алексеевны.
— Жоржета! — говорила они друг другу и смотрели в глаза, ожидая участия и поддержки.
— Нет, — возражали другие. — Это слишком торжественно и тяжело.
— Женевьева, Женева, Жерминаль, — подряд выкрикивали другие. Но Ольга Алексеевна сомневалась.
Потом приходили Саничкины друзья. Оказывается, и они решили сделать ряд предложений.
— Ее можно назвать Ждунька, — говорил кто-то их них. — А коротко — Дунька.
— Нет, — отчего-то не соглашалась Ольга Алексеевна.
— Тогда, Жручка? А коротко — Ручка.
— Нет, — упорствовала Ольга Алексеевна.
— Может, Жулька? А коротко — Жулик?
— Что вы, — вздыхала Ольга Алексеевна.
— Нужно, чтобы решила сама собака, — однажды заявили гости.
— Как же?
— А так.
И они написали все имена на бумажках, бумажки скатали в трубки, трубки кинули в шапку, там перемешали и высыпали на пол.
Потом Санечка достал меня из-под батареи и шепнул:
— Ищи, псинка!
И я стала искать. Говорят, я долго обнюхивала бумаги, но они не пахли. Это меня разозлило. И схватила зубами сразу три штуки.
— Жмота! — первый закричал Саня. — Жмота!
— Я возражаю, — сказал Борис Борисыч. — Разве это достойное имя для такой собаки.
— Но это имя мы можем облагородить, — вмешался Валерий Карамзин, друг Бориса Борисыча. — Собака может стать Жмотикой, а коротко ее зовите Тика.
И он тут же зацокал языком и затикал.
— Нет, — сказал Саня. — Тика нам не подходит. Это птичье имя. Я предлагаю звать ее Мотей.
— Только не Мотей! — закричал еще один друг Бориса Борисыча Эммануил Митрофанович Зетов и весь залился краской. — Заклинаю вас!
— Но почему же?
— Мотя, — сказал он, глядя себе под ноги. — Мотя — это мое имя, а Эммануил — псевдоним.
— Мы подумаем, — сдержанно сказал Борис Борисыч, но я поняла, что все решено.
…Итак, в середине марта того еще года имя Жмотика было занесено в мой паспорт.
Мои родители Алташ и Винцетта, — многократные медалисты, чемпионы страны по красоте среди собак нашей породы. Мой дедушка будто бы чемпион мира, но я этого не проверяла. Поговаривают, что весной и меня представят к награде. Впрочем, время покажет.
Первые месяцы я считала, что Мотя имя редкое, исключительное, но теперь я поняла, как ошибалась. Стоит погромче крикнуть «Мотя!», как почти все оборачиваются.
Я уже знаю:
— Марка Ивановича (он же Мотя).
— Матрену Васильевну (она же Мотя).
— Матвея Григорьевич (он
— Эммануила Митрофановича (см. выше).
— Андрея Вениаминовича (он же Мотя, но в домашней обстановке).
Так что когда Ольга Алексеевна начинала звать «Мотя! Мотя!» все сразу поднимали головы. Теперь я этому не удивляюсь. Привыкла.
Глава вторая. Борис Борисович
Борис Борисыч — писатель. Большой писатель. Он на целую голову больше Санечки и на полголовы — Ольги Алексеевны. Он такой большой писатель, что я даже не пытаюсь грызть его туфли. Во-первых, туфли Бориса Борисыча большие и тяжелые, и я уже знаю, что легче сгрызть два туфля Санечки. Во-вторых, Борис Борисыч — нервный. Почему он такой нервный сказать трудно, но сам Борис Борисыч убежден, что нервные — все писатели, такая у них нервная работа.
— Вот у врача, — говорит Борис Борисыч про Ольгу Алексеевну — работа спокойная. Сам здоров, а другие болеют. И у шофера такси, — говорит он про соседа, — работа спокойная. Кати куда скажут, волноваться пассажир должен. И у продавца (это про другую соседку, в квартире напротив), — продавай себе и продавай. А вот у нас…
Попробуйте-ка полайте, когда Борис Борисыч садится за стол. Нет, не работать садится, а так просто. Сидит себе человек и сидит, а он оказывается сосредотачивается, собирает все свои мысли. Тут за стеной кот Мурзик, как назло, начинает точить о пол когти. Он всегда, бандит, скребется в тот момент, когда Борис Борисыч мысленно пьесу писать начинает. Я, конечно, терплю минуту-другую. Но ведь я как-никак собака, я этого безобразия оставить не могу. И так этот Мурзик подраспустился, что сил моих нет.
— Ррр… — говорю ему мирно, — Прекратите, Мурзик, ваши провокации.
А он как назло еще хуже царапается.
— Ав, — говорю приглушенно. И пугаюсь. Кресло Бориса Борисыча, как заводное, со скрежетом отлетает назад. Борис Борисыч вскакивает и начинает метаться.
— О, жуткое животное! — кричит он и так хлопает то одной, то другой дверью, что в квартире все трясется, — Кому нужна такая собака? Есть ли от нее польза человечеству? Нет, — отвечает он. — На что она способна? Ни на что! — отвечает он. — Кого она защитила от врагов? Никого! — отвечает он.
Я замираю, хотя это очень трудно, потому что Мурзик мерзостно хохочет за стенкой. Меня буквально переворачивает от его хохота.
— Боря, — спокойно говорит Ольга Алексеевна. — Что случилось?
— Она лает, — со слезами в голосе жалуется Борис Борисыч. — У меня нет места в своей квартире. Мне нечем дышать! (Будто воздух я его съела!) Я могу работать только в Доме творчества.
— Ну так поезжай, если здесь худо.
— И поеду.
— И поезжай.
Потом Борис Борисыч последний раз ударяет дверцей и исчезает в кабинете. В маленькую щелку валит табачный дым, но я молчу, как рыба. А вы знаете, что это такое? Приносят живого карпа или щуку из магазина и начинают чистить. Их чистят, а они только хвостом пошевеливают. И ни стона. Я тоже самое. Меня ругают, а я молчу. Думаю. Этого мне запретить никто не может.