Повесть о Сергее Непейцыне
Шрифт:
— Опять дитю изводишь, тварь! — гневно сказала она Анисье.
— Осип Васильевич играли сапожками, а Сергей Васильевич отняли, — доложила та.
— Дай сейчас Осиньке поиграть, — приказала матушка.
— Мои… дяденька мне подарил… во сне взяли… — лепетал Сергей, прижимая к себе сапожки.
— У, волчонок! Не слышишь, бедное дитя криком извелось? — говорила матушка, насильно разжимая его пальцы. — А за то, что не дал добром поиграть больному братцу, мы их совсем Осиньке подарим. Не плачь,
Сергей ушел в сени, сунулся на постель, закрылся с головой. Он не плакал. Злоба и негодование жгли сердце. Не в первый раз его обижали, отбирая то игрушку, то лакомый кусок, стоило Осипу потребовать. Но так горько еще никогда не бывало. Лежал лицом в подушку, сжимая кулаки, и шептал:
— Ужо вам, сучьи дети!.. — самое злое слово, какое знал.
Не помнил, как кончился день, — все лежал, отвернувшись к стенке. Брыкнул пытавшуюся утешать Ненилу, отпихнул ее руку, когда снова пришла с каким-то куском. Горе и обида затопили душу. Так и заснул без слез, сжавшись, как-то одеревенев.
Проснулся рано — солнце только вставало — и сразу вспомнил про сапожки. Где они? Осторожно перелез через спавшую Ненилу. Прокрался в горницу — двери в сени были распахнуты. На полу храпели девки. Сапожек не видно. Осип спал на составленных лавках, за матушкой. Наверно, они там. Зашел в ноги. Нет, не видать. Спрятали, сучьи дети…
Неслышно оделся, не обув постылые башмаки, вышел на двор. За рощей затюкали топоры… Дяденька! Ему скорее сказать!
Семен Степанович сидел в халате перед кибиткой и пил что-то черное из чашки. Филя с подносом под мышкой стоял подле.
— Что, крестник, невесел? — спросил дяденька, всматриваясь в Сергея. — Что таково рано да без мамки?
Продолжая глядеть в насупленное лицо, он притянул к себе мальчика, положил ему руку на голову и мягко провел «против шерсти», от лба к затылку. И вдруг от этого прикосновения, от знакомого запаха всегда ласковой руки Сергея как прорвало изнутри, что-то подкатило к горлу.
— Сапожки, сапожки взяли, сучьи дети! — выговорил он и повалился в колени Семена Степановича.
— Кто взял? Зачем? — спрашивал дяденька.
Но Сергей уже не мог отвечать — судорожные рыдания трясли его.
Семен Степанович отнес крестника в кибитку, уложил на свою еще не убранную постель, покрыл одеялом и, сев около, гладил по голове, повторяя:
— Полно, брат, все поправим… Полно…
Потом Филя побрякал посудой, и дяденька, приподняв Сергея, поил чем-то сладким и теплым, что они называли шербетом. Слезы перестали бежать, но Сергея все еще колотило. Его опять закутали, подоткнули со всех сторон мягкое, легкое, теплое одеяло.
— А теперь достань-ка лекарство настоящее, — скомандовал Семен Степанович. — Давай, брат, те уж Осипу
И с этими словами на одеяло легла вторая пара красных сапожок, точь-в-точь как вчерашняя, только, никак, еще краше — на светло-синем, васильковом каком-то подбое. Потом Семен Степанович приподнял одеяло и сунул их Сергею в руки.
— Сии никому не отдадим, — повторил он, — слово даю…
От слез ли, от тепла ли или от сладостного запаха красных сапожек и ощущения, что они здесь, с ним, его собственные, только Сергей вдруг почувствовал полное успокоение, а через несколько минут веки его сомкнулись, и он блаженно заснул.
Защитник и судья. За разделом усадеб — раздел племянников
Проснувшись, услышал пониженные голоса за кибиткой, верно, около дяденькиного столика.
— Так не впервой, говоришь? — спрашивал Семен Степанович.
— Частым-часто, батюшка, — отвечала Ненила. — Сергей-то Васильевич сами завсегда поделются не то что с братцем — с ребятами дворовыми, яблочком, пирожком, — что ни есть, от всего кусить дадут. А тут не захотели уступить. И то сказать — дарят-то красной обновой впервой сроду, а обид сколько уж принято? Хоть за Гришку кучерова когда просить стал…
— Что за Гришка такой? — спросил дяденька.
Ненила рассказала, как было.
— Эко неладное у вас творится! — сказал Семен Степанович. — Да уж больше без моего ведома она человека с места не стронет. А ты скажи, отчего к Сергею такая несправедливость?
— И то гадаем, батюшка. Думаем, Сергей-то Васильевич на барина покойного лицом схожи, а они барыню крепко бивали. Да еще вон какие здоровенькие растут, а Осип Васильевич в матушку уродились и лицом и норовом, да хворые…
Дяденька сказал:
— Ну ладно. А по нонешному делу вот что: ежели и вторые Осип снова зачнет нудить, то прямо ступай ко мне, а уж я с сестрицей разберусь. Они ведь для Осипа и куплены были, да полагал малость пождать, чтоб подрос.
— Слушаю, батюшка. Заступись ты за нас, сирот.
Увидевши вторые сапожки, Осип стал было их требовать, но Ненила что-то вполголоса доложила матушке, и та в сердцах велела ей с Сергеем тотчас идти на двор — «не злить бедного дитю…».
После этого происшествия Сергей стал ходить за дяденькой, как говорится, «хвостом» — почти неотлучно. Часто они с Ненилой оставались в «таборе» и обедать, благо матушка о них не вспоминала, а варево у Фили готовилось вкусное, особенно каша с салом, называвшаяся не по-нашему — «кулеш».
— Ну, ординарец, выступать! — командовал утром Семен Степанович, давая Сергею моток бечевки, а сам беря корзинку с колышками и план.