Повесть о смерти и суете
Шрифт:
Сцену завершили аплодисменты. Я задрал голову на звук — и в окне над собой увидел молодую пару с круглыми лицами. Женщина обрадовалась, что я удостоил их внимания и толкнула плечом соседа. Тот тоже обрадовался, и они вдвоём захлопали энергичнее.
«Да ну вас всех в жопу!» — решил я, но сказал другое: попросил взаймы десятку.
Они испугались, захлопнули окно и опустили штору: за десятку можно вынести в прокат три фильма с Иствудом. Который любит правду крепче, чем я. И этой своей любви находит единственно убедительное выражение
54. Хасид унаследовал семьдесят пять центов
Понурив голову, я шагнул к «Доджу» и снова — в который раз! — поправил в кузове Нателу.
Потом поручил себе добыть квортер для телефона. Поднял с земли грязную паклю, намотал её на конец бруска и, дождавшись красного света, шагнул к ближайшей машине.
Водитель мотнул лысой головой и включил дворники: не подходи! Другой качнул мизинцем и тоже врубил дворники. Никто меня к стеклу не подпускал.
Я сбил себе чуб на брови, насупил их и откинул челюсть. По-прежнему не соглашались. Должно быть, приняли меня за декадента.
Тогда я решил убрать из взгляда подобие осмысленности. Потом расстегнул на груди сорочку, открывшую вид на густую рассаду, а в голову свою впустил помышление о человеке.
Водители забеспокоились. Первый, с лысой головой, остановил дворники. Окрылённый успехом, я взбил воротник на куртке и теперь уже — со скоростью компьютера — пробежался мыслью по всем категориям человечества: консерваторам и либералам, ебачам и импотентам, прагматистам и романтикам. Пробежку завершил помышлением о себе.
Взгляд, видимо, вышел эффектный: в уважительном страхе предо мной дворники попрятались в гнёзда в основании ветровых стёкол, отливавших, однако, кристально чистым светом.
Рыская между машинами, я искал грязное стекло, и, приметив, наконец, пятнышко птичьего помёта на боковой створке серебристого «Ягуара», метнулся к нему. Створка с помётом крутанулась вокруг оси — и изнутри выглянул доллар. Вместе с ним пробился наружу тот напомаженный женский голос, который, подобно «Ягуару», тиражируют только в Британии:
— Сэр, не откажите в любезности забрать у меня этот доллар, но не трогать мою форточку! Благодарю вас!
— Мадам! — возразил я. — Ваша форточка загажена говном!
— Сэр, это птичий помёт! — тряхнула причёской британка. — И он мне очень мил! Благодарю вас!
Я забрал доллар:
— Мне нужны квортеры. Разменяйте!
— Квортеров не держу, сэр. Извините и благодарю вас!
— Возьмите тогда обратно! — рассердился я.
— Ни в коем случае! — раздался мужской голос.
Оглянувшись, я опознал и его. Такие голоса — так же, как и раскоряченный фургон, из которого высовывался его обладатель — держат только хасиды в Бруклине.
— Не возвращайте же даме этот доллар! Он же ей не нужен, ну! Посмотрите же на её машину! Это же «Ягуар»! — воскликнул хасид и поманил
— Слава Богу! — развернулся я к нему. — Выручают всегда свои!
— Тоже еврей? — забрал он деньги.
— А разве не видно?
— Обрезаемся не только мы! А ты вот что: смахни-ка мне пыль со стекла, пока я найду тебе квортеры, да?
— Конечно, — обрадовался я и только сейчас заметил, что на стёклах его «Форда» лежал такой толстый слой пыли, как если бы хасид — в поисках бесплатной автомойки — прибыл из сорокалетнего пробега по Синайской пустыне. — Как же это я тебя не приметил?
— Наш брат не высовывается, — похвалился он. — Как сказано, знаешь, «смиренные унаследуют землю»!
— Обязательно унаследуют, — согласился я, содрал с бруска тряпку и попытался снять ею пыль со стекла. Пыль не сошла.
— А зачем тебе квортер? Позвонить, да? Тоже евреям, да? Это хорошо… А что ты им скажешь — чего те уже не знают?
— Долгая история! — ответил я, продолжая скоблить стекло. — Человек у нас скончался.
— А это нехорошо… Хотя… Как сказано — «пристал к народу своему»… Вот здесь ещё, в углу: старое пятно, со времён фараонов… А сказано так: «И скончался Авраам, и пристал к народу своему».
— Точно! — кивнул я. — Но Авраам был праведником… Это пятно, кстати, не сходит: видимо, от манны небесной… Авраам, говорю, был старый, а у нас ведь скончалась еврейка молодая… И к тому ж многогрешная. К народу своему ей не пристать.
— К своему и пристанет… Другой народ грешных не возьмёт.
— Видишь ли, — начал было я, но осёкся. — Всё! Зелёный!
Хасид воздел очи к верхним этажам небоскрёбов:
— Да упокой Бог её душу, амен! Возьми вот!
Я раскрыл свою ладонь и увидел в ней квортер.
— Больше нету, только один, — смиренно улыбнулся хасид. — Шалом! — и дал газу, унаследовав семьдесят пять центов…
55. Оглушительная радость разрушения
За небитым телефоном мне пришлось шагать три квартала: чаще всего недоставало трубки.
Опустив в щель монету, я сообразил, что в Квинс звонить нету смысла: никого из петхаинцев дома не застать, все на кладбище. Решил связаться с Брюсом Салудски, который жил неподалёку и родился в одном со мною году, о чём напоминали последние четыре цифры его телефонного номера.
Хотя дома его не оказалось, автоответчик конфисковал у меня единственный квортер. Я грохнул трубкой о рычаг, вырвал её из гнезда, а потом с размаху швырнул её в аппарат. Разбил в куски сразу и трубку, и диск циферблата. Ощутив оглушительную радость разрушения, я с трудом выдернул из гнезда шнур. Потом стукнул ботинком по стеклянной двери и отмерил локоть ошалевшей от испуга старухе.
К сожалению, затмение оказалось кратким. Вернулось отчаяние, а вместе с ним — гнетущая мысль о неотложности благоразумных действий.