Повесть о ясном Стахоре
Шрифт:
Никогда еще не была так красива, оживлена и пестра цветущая степь. Облитые мягким солнечным светом, колыхались на длинных пиках боевые хоругви полков, вымпелы сотских драгун. Гарцевали конники в дорогих одеждах, с большими, поднимающимися от седел крыльями из розноцветных перьев. Сверкали серебряные трубы музыкантов, по неслышной команде стройно и согласно перемещались шеренги новоприбывших. Двигались тяжелые пушечные наряды. Пыль, взбитая тысячами конских копыт, и дым костров клубились в золотистых лучах еще низкого солнца.
Степной горизонт закрывали шатры и
Казалось, не было конца и краю съехавшимся на кровавый базар. В гигантской подкове, сжимавшей казацкий табор, не видно было ни одного прохода, ни малейшего лаза, по которому мог бы проскочить человек, пожелавший вырваться на волю. Сплошная стена и прямо, и вправо, и влево. А позади болото. Тяжелое, гнилое болото, поросшее предательской нежно-зеленой ряской. Поднимаясь с вязкого дна, пятна буро-кровавой железистой окиси окрашивали воду, напоминая легенды о затонувших когда-то селениях. Над болотом кружилась стайка вечно тоскующих чибисов.
– Пи-и-ить... Пи-и-ить...
Стахор попробовал сосчитать стоявших сотнями польских гусар, да сбился на четвертом десятке. Сотни смешивались и снова разделялись, уже в новом порядке. К ним подходили воины королевской пехоты, состоящей из разноязычных наемников. Надейка потянула Стахора за рукав и указала на середину подковы. Там, за лесом поднятых пик, конных и пеших жолнеров, возле большого шатра водружали бело-золотистый штандарт.
– Приехав-таки, трясця яго батькови, сам гетьман Жолкевский, - негромко проговорил пожилой пушкарь.
– Скоро почнут... - решил другой.
– Ни, ни одразу, - ответил пожилой, - пан Лобода послал до его Панчоху-сотника да писаря своего. Може, домовятся миром нас пропустить.
– Дэ там домизиться, - вздохнул второй, - бач, яка сыла...
Возле штандарта строился гетманский полк. Здесь конных и пеших было больше, чем под другими хоругвями. Со стороны города Лубны только что подошел нарядный отряд отборной шляхты под командой двух братьев Потоцких, Стефана и Якова. Полукруг замыкали гусары князя Богдана Огинского.
Стахор оглянулся на табор.
"Не одолеть нам панов", - подумал хлопец, и впервые у него похолодело в груди. Непостижимо было уму его, в таком возрасте, сравнить силу близких с силой королевского войска, собранного в столь великом множестве.
– Дывись! Дывись! О боже ж мий... - вскрикнула Надейка.
Пушкари оглянулись.
– Хто це? Як тряпыла? Геть!
Но в ту же секунду раздался разрывающий душу крик.
Бледная, с широко раскрытыми глазами, трясущейся рукой Надейка показала на холм, на котором среди группы закованных в латы рейтаров трое татар сажали на кол голого, связанного по рукам и ногам человека. От толпы рейтаров отделилось несколько всадников. Четверо из них что-то несли на поднятых пиках. Подъехав ближе к казацким сторожам, они метнули в сторону табора ноги и руки четвертованного.
– То наши послы, - догадался пожилой пушкарь.
– Бра-ты-ы! - давясь смертным хрипом, звал извивавшийся на колу казак.
Стахор слышал и видел его. Он подскочил к пушке и, схватив
– Пали!
Глаза его горели таким страшным огнем, такой силой гнева, что пушкари повиновались.
Ахнула большая пушка головного сруба, и будто ее только и ждали, чтобы нарушить приказ Лободы.
Затрещали, защелкали мушкеты. Заахали пушки, гаковницы и полугаки.
Чего ж еще было ждать казакам?
Вот он, ответ панов-шляхты - на остром колу да в кровавой степной пыли. Ясней не ответишь!
Гудели ядра, свистели пули с обеих сторон.
Надейка вскрикнула, закрыла лицо руками и с тихим стоном опустилась сначала на верхнюю ступеньку лестницы, потом ниже... Не заметил Стахор этого, не услышал.
"...Арматы як гром гремели. Того месяца мая была брань великая, вельми страшная. В огороже табора казацкого от той стрельбы потряслись укрепления, и солнце померкло и в кровь окрасилось.
От силы вражеской, от скаканья конского земля округ табора погнулась и вода из болота на берег выплеснула. До небес огонь и дым поднимался.
Было так день и ночь, аж неделю целую.
Шляхта с коней не сходила, стерегла, иж тые казаки из табора не утекли...
Много людей побили. Труп на трупе лежал. И жалостно было детей зрить. Ядра их матерей поубивали, а малы, на виду отцов, ползали серед уздыхання до маток своих. Молвили сильне, слезне: матухно, зязюлихно, чому не отзовется мне? - и разумейте, их жалостные причитания и плача горького исписали не можем... Глядючи на то, покидали отцов храбрость и крепость духа. Видели, смертное посечение приближается, а все стояли. По семой субботе, когда уже и гетьмана, того Лободу, казнили и голову его, что против людей умысел хоронила, за огорожу полякам кинули, другого обрали. Наливайко не схотел быть в той чести... Думал, может, паны не с ним, так с другим гетьманом согласятся и людей пошкадуют.
Казаки шляхту спросили: - Что вы хочете? Всех ли побить нас или отпустить жен и детей, а мы уйдем с миром?
Отвечали: - Коли не отдадите нам Наливайку и Савулу и старшин ваших всех побьем и жен и детей ваших. А когда отдадите, кто есть между вами панские хлопы, того каждый пан возьмет своего и суд над ним справит, какой схочется. Нам из Киева большие пушки везут.
Казаки не убоялись. Сказали: - Лучше смерть, чем наказание панское. Дорога нам слава вечная! Пока мы, молодцы, ружья только прочистили. Дело наше осадное. Будем обороняться! - и еще сколько ден не смогли паны табара взять. А тут есть стало совсем нечего, ни людям, ни скоту.
И не сбрехали поляки. Большие арматы из Киева притягнули. Кто был за Лобову, той против Северина с Савулой стал. Было, повязать их хотели. Тогда атаманы решили, не измерять веком своим век братьев, матерей и детей. Глядеть дальше гроба и жить в величии дел праведных..."
Казаки прощались с атаманами.
Северин и Савула стояли рядом на песчаном холме, будто на своей свежей могиле. Оба без шапок, без сабель, безоружные.
Позади них - старшины, прошедшие весь путь с Наливайко и не пожелавшие оставить его.