Повесть об исходе и суете
Шрифт:
– А мы тут к писателям не очень: их много и, главное, каждый строчит по-разному… Что хочет… А хотят они часто не того, чего следует хотеть, а совсем другого…
– У нас их называют «мозгодавами», – вставил я. – Писателей и философов… «Мозгодавами» и «мозгососами»!
– Прекрасно называют! – отозвалась будка. – Они только мешают жить… А о чём, кстати, пишет этот Твен?
Я переглянулся с женой и ответил:
– Обо всём. А ещё о свободе… Но уже не пишет…
– Правильно: это уже не модно… И вообще я люблю когда не пишут, – скривилась будка. –
– Нет, просто о свободе. Америка, говорил, великая страна, потому что американцы придумали – раз, два, три – три главные в мире ценности. Первая, кажется, – свобода слова…
– Верно, – согласилась будка с Твеном, – так и есть, но это опасно: не все этой свободой правильно пользуются.
– Правда? – удивился я. – А вторая, мол, ценность – это свобода мышления.
– Тоже правильно! – согласилась будка. – Мышление, я тебе прямо скажу, очень важно для жизни. И вообще… Хотя это тоже опасно…
Я не знал как среагировать – и вернулся к Твену:
– А третья мудрость, сказал этот Твен, – это, мол, свобода от первых двух.
– А вот это клевета! – содрогнулась будка.
Жена шепнула мне испуганно, что из-за Твена нас могут не впустить в Америку, и я поверил ей, поскольку красная краска на щеках паспортного контроля побежала вниз, к массивной шее.
– Как, говорите, его зовут, – Марк? – рыкнул он и, кольнув меня недобрым взглядом, записал это имя в блокнот.
– Марк, – качнул я головой, сердясь на классика. – Хотел бы я послушать этого, извините, фраера, если б он жил в России! Но ему, видите ли, повезло: родился в Америке.
Будочник поднял глаза – в этот раз в знак одобрения:
– У нас тут рождается немало говна! А патриоты – вот они, смотри какая к нам очередь! Настоящие американцы – даже стыдно сказать – рождаются в России. Вместо Марка родиться тут следовало вам!
– Лично мне или всем нам? – поинтересовался я.
– Всем! – кивнул он на очередь. – И тебе тоже.
– Мне нельзя было, потому что моя мать – когда рожала меня – настояла, чтобы я родился недалеко от неё.
Будочник оторвался от документов и улыбнулся:
– Попросил бы родить тебя кого-нибудь ещё!
– У каждого свои дела, – рассудил я. – К тому же, всем кроме матерей на нас плевать, из-за чего они нас и рожают…
Жена тоже рассмеялась, поскольку, судя по выражению лица в будке, недопущение в Америку нам уже не грозило.
– Милости просим за угол – в США! – воскликнула будка и вернула документы.
4. Самое редкое из прав – на неприкосновение
Обняв дочь за плечо, я с женой завернули за угол и вступили в США, где за просвечиваемой солнцем стеклянной дверью я разглядел в толпе родившую меня в Союзе мать, а рядом с ней – ею же и там же рождённых братьев.
В ту ночь я не смыкал глаз. И не потому, что уже не хотелось в обжитую пустыню сна: мне было некогда. Голова моя шла кругом от мельтешащих в ней неясных догадок,
Таковым я представлял себе моё вхождение в Америку, и таковым же оно вспоминалось мне в бессонную ночь, завершившую собой начальный день нового существования.
Эта новая действительность, как она мне предвиделась в старой и как предстала в начальный день, недоступная в своём великолепии, обещала самое редкое из прав – право на неприкосновение к ней.
Первые же её образы, однако, и породили подозрение, что обретаемое мною право является её собственным условием. Подозрение, что мне будет позволено лишь наблюдать её со стороны – и не больше.
5. Выстрелил в Бога, но промахнулся
Из аэропорта все мы, шесть петхаинских иудеев, набившись в старый Линкольн, приехали в русский квартал Квинса, где в двухкомнатной квартире, которую снимали братья с матерью, мне с семьёй предстояло прожить какое-то время.
Квартира была набита людьми, виденными мною на улицах Петхаина. Помимо них толкались и шумели квинсовские соседи братьев, понаехавшие из других мест.
Со стены напротив входной двери глядели на меня дед и отец. Глядели растерянно: то ли не ждали в Нью-Йорке, то ли, наоборот, не понимали – что делают тут сами. Подойдя к ним ближе, я увидел в стекле своё отражение: взгляд у меня был таким же растерянным.
В квартире стоял запах жареных каштанов и незнакомого дезодоранта.
Знакомые «репатриантки», широко раздавшиеся формы которых свидетельствовали о гастрономическом изобилии в стране, смеялись, слезились и тискали в объятиях мою тринадцатилетнюю дочь и жену. Дочь они заверяли в том, что за последние полтора десятилетия она повзрослела, а жену утешали громкими клятвами, будто, напротив, время сделало её моложе.
Знакомые «репатрианты» целовали меня по кавказскому обычаю, рассказывали о благочестии моих предков и советовали быть начеку с работниками благотворительных организаций. Они, дескать, норовят обидеть беженцев – урвать у них законные привилегии.
Особенно усердствовал Датико Косой, который в Петхаине дважды из двустволки выстрелил в своего обидчика. В Бога. И оба раза промахнулся, ибо косил…
Мать моя угощала всех каштанами. Я перехватил её и спросил есть ли в квартире кондиционер. Есть, сказала она, но это дорого стоит: придётся подождать до лета. Добавила шёпотом, что с уходом гостей станет прохладней.
Ожидать ухода не собиравшихся уходить гостей или наступления лета, когда только начался апрель, мне показалось оскорблением американского духа, в атмосфере которого сердце болит от любого промедления – а это очень опасно, поскольку из-за этого оно перестаёт верить.