Повести и рассказы (сборник)
Шрифт:
Недалеко, у дерева, он оставил раненого гиляка. Пусть умирает. Он не мог простить этому человеку его молодости, свежести, его смеха. Пусть смеется теперь. «Недолго ему смеяться», — подумал Гантимуров, но мысль эта не принесла ему удовлетворения. Он стоял, лишенный всяких желаний. Казалось, желания он оставил по ту сторону границы.
Он шел по берегу Тыми. Он услышал тихий крик, радостный крик довольного зверя, и всплеск.
У реки на фоне догоравшего солнца он увидел важенку и сосунка-олененка. Сосунок резвился и прыгал
Гантимуров выстрелил в нее. Пусть не радуется. Нашла чему веселиться.
Сосунок заплакал. Он дрожал и плакал возле тела своей матери. Гантимуров тронул его своей ладонью. И вдруг ладонь вздрогнула, она почувствовала тельце сосунка, худенькое и трепещущее. Гантимурову стало жалко сосунка, его тонких ног и узенькой мордочки. И Гантимуров обрадовался своей жалости. Он мог еще радоваться — значит, он мог и веселиться. Он смотрел на теленка. Теленок трогал мордочкой тело матери. Он пробовал ее сосать. На мертвых сосках у нее было молоко, молоко было на траве, на губах теленка еще было молоко, словно мать была еще жива.
Гантимуров долго стоял и смотрел на теленка. Веревочкой он смерил длину и ширину его мордочки и, вытерев ладонь — слюну и молоко, он стал вязать уздечку.
Он надел уздечку па морду сосунка и повел его за собой.
Олененок шел вздрагивая, мягкими ножками едва дотрагиваясь до земли. Его копыта были желтоваты и нежны.
Гантимуров положил руку на спину сосунка.
— Коля, — сказал он ему ласково. — Не торопись. Скоро ночевать будем… Коля, — сказал Гантимуров и глухо рассмеялся.
В детстве у него был такой олененок. Звали его Колей. Самого Гантимурова тоже когда-то звали Колей. Мать так звала. Отец строгий был. Отец его звал: Николай. Отца тоже звали Николаем.
Гантимуров дал понюхать сосунку свою руку. Олененок испуганно мотнул головой.
Они шли много дней. Казалось, никого не было у Гантимурова, кроме этого теленка. Он кормил его мхом и свежей травой, учил его жевать. Он нес его на себе и думал.
Теленка он приведет в леспромхоз.
«Нате, ребята, — скажет он лесорубам, — вам от меня подарок. Мне, старику, жалко стало его. Мать его кто-то убил».
Всю жизнь свою Гантимуров никогда ничему не удивлялся. Когда бедняки забрали у него дом, он не удивился.
— Живите, — сказал он им. — Все равно вам недолго здесь ночевать. Я вернусь.
За границей он тоже ничему не удивлялся. На то и заграница, чтобы все здесь было не таким.
В леспромхозе он заболел удивлением. Он не верил никому, во всем сомневался.
— С виду вы крестьяне. Деревенские ребята, — говорил он лесорубам. — Крестьян я видал на своем
Лесорубы смеялись.
— Крестьянин сейчас колхозник. Он у себя в деревне строит город.
— Если в каждой деревне — город, земле тяжело станет. Думаете, легко земле держать на себе большие дома?
— А как же земля горы на себе держит?
— Горы — это естественно, дома — это неестественно.
Любил спорить этот старик. Лесорубы смотрели на него как на чудака. А старик, с тех пор как пришел, здорово изменился. Стригся под молодого, молодился. Но удивления своего не скрывал.
— Несознательная голова, — говорили про него лесорубы. — В лесу сидел, революцию проглядел. Пусть себе удивляется на здоровье. Просветим.
Но старик был из упорных или, может быть, притворялся, просто удивительно, всему удивлялся. Некоторым даже это подозрительно стало. Не должно быть в стране таких стариков. Но у старика нашлось много защитников.
— Безвредный старик. Из каторжников. В голове чудинка. А среди медведей, как известно, культработа поставлена не очень-то важно. Ну и проморгал старик немало — пятилетку.
К старику прикрепили Кешку-моториста для индивидуального воспитания.
Кешка сделал старику доклад. Гантимуров смотрел на докладчика с раздражением. Зевнул и уснул. Было ясно: демонстративно уснул. Но не таков был Кешка, чтобы делать доклад перед спящим человеком, разбудил он Гантимурова и посмотрел на него с усмешкой. Давно не нравился ему этот старик. Пробовал он ему как-то показать свой мотор, старик злобно и презрительно посмотрел на мотор. Да и вопросы старика Кешке не казались смешными. Чувствовались в этих вопросах ответы, сердитые ответы…
Разбудив Гантимурова, Кешка сказал ему:
— А теперь я хотел бы послушать вас.
— Не знаю я ничего, — сказал злобно Гантимуров.
— Расскажите что знаете. Про свою жизнь. Мне интересно.
Но не смог рассказать Гантимуров о себе ничего внятного. Путался. Словно не было у него любви ни к себе, ни к своему детству.
Кешке это показалось подозрительным. Он отправился к Воробью. Воробей выслушал его внимательно, не перебивая. Помолчал. Потом спросил;
— О машине твоей он не отзывался? Был у вас о машине твоей разговор?
— Был, — ответил Кешка.
— Тогда мне все ясно, — сказал Воробей. — Обидел тебя старик. Не заинтересован твоим делом. А ты, наверно, сделал ему доклад. Сейчас на политкружках и то докладов не делают. Насмешил ты меня, Кешка.
Гантимуров жил в злобном удивлении. Все его удивляло. Больше всего его удивляли эти молодые парни. Бросили хорошие, выгодные места, семьи, подруг, удобства и приехали сюда добровольно. Одни из них там учились, другие служили. И вот бросили все. Не мог он их понять.