Повести и рассказы
Шрифт:
— Почему я? А ты?
— Я любого из них вокруг пальца обведу, Ляля. Я их уже изучила. Мне бы только платье шикарное — тогда ничего не страшно… Говорила ли я тебе, как меня на прошлой неделе в саду зацапали? «Гебен зи папир, паненка?» Паненка сделала ему улыбочку, повела бровью — «дома забыла, майн лиебен…». Отпустил, болван.
— Но на бровь не всегда полагайся, Галка, — сказала Ляля, сразу став серьезной.
— А на что же с ними полагаться? У меня больше ничего нет.
— На сердце полагайся. На свое
— Опять тебя это волнует, — обиделась Королькова. — Будто я какая-нибудь… перекати-поле. Да я ночами, как кошка, буду идти, а днем по бурьянам змеей проползу. И не я буду…
— Как я тебе завидую, — призналась Ляля. — Через несколько дней ты увидишь наших… Нашего бойца, в нашей шинели, в наших обмотках, с нашей звездой на шапке! Какая ты счастливая, Галка!
— Я просто не выдержу! Разорвусь от радости!.. Неужели это будет?
— Расскажи им все про нас!.. Передай привет, каждого поприветствуй! — Ляля подумала о Марко. — Расскажи, как народ здесь ждет их!
— Все расскажу, Ляля! А оттуда я самолетом к вам прилечу. С парашютом прыгну!..
— Хорошо, ждем, Галка! Только смотри, чтоб твой парашют раскрылся. Не растеряйся на лету.
Они попрощались.
Пройдя несколько шагов, Королькова вдруг оглянулась. Ляля стояла на месте, взволнованная, простоволосая. Маленькие часы блестели у нее на руке.
— Который час?
— Полдвенадцатого.
Королькова как-то жалобно, совсем по-детски улыбнулась.
— Это я так спросила, Ляля. Просто так… Мне хотелось еще раз услышать твой голос. Потому что мне без тебя… как-то боязно. Вот прошла семь шагов — стало боязно.
Брови у Ляли вздрогнули.
— Но это пройдет, — поспешила заверить Галка. — Только не поминай меня лихом, Ляля. До свиданья.
— До свиданья.
Королькова, сняв на ходу туфли, пошла по обочине дороги, держа туфли в руках, поблескивая яблоками тугих икр. Походная серая сумка плотно лежала у нее на спине. Удаляясь, она несколько раз оглянулась, чтоб помахать Ляле рукой. Но Лялино легкое платьице синело уже далеко, Ляля ни разу не оглянулась на ушедшую. После прощания она не любила оглядываться.
На Сенной она неожиданно столкнулась с Коломейцевым. Озабоченный, он куда-то спешил с винтовкой на плече. Повязка на рукаве замусолена, давно не стирана.
— Привет, Убийвовковна! — фамильярно поздоровался он.
— Привет.
— Ты расхаживаешь по городу, как по собственному огороду, — заговорил полицай, вытирая пот рукавом. — Не советую так храбриться. Потому как сегодня у нас везде такой ералаш, такой ералаш!.. Загоняли!..
— Что за ералаш? — равнодушным тоном спросила девушка.
Коломейцев, оглянувшись вокруг, зашептал, как заговорщик:
— Из кригслазарета двенадцать человек дали деру!.. Ночью перерезали проволоку — и поминай как звали.
— Как же это? — подняла брови
— Ох уже эта охрана!.. Взяли вахтеров, которые проморгали!..
— Посадили?
— Тоже мне — наказание!.. Если б это наш брат проморгал, так из него сразу б душу вытрясли. Только его и видели! Тут вот и не наш промах, и то с ночи покоя нет… Начальник зубов повыбивал!.. Ну, говорит, бегите, как борзые, разыскивайте!.. А где их найдешь? Скажи, где?
Девушка с напускным сочувствием смотрела на Коломойцева.
— Разве и в самом деле найти нельзя? — простодушно спросила она. — Где-то они все-таки есть?
— Есть! Ищи ветра в поле! Еще и след махоркой посыпали — собаки чихают, не идут. Может, если бы все взялись, и нашли бы… А так беглец вскочил в первую попавшуюся хату — и нет его. Ведь нас люди как увидят за квартал, сразу же молнией летит: берегись! Один другого предупреждают как о нечистой силе… Ну, будь здорова, я побежал…
— Беги.
Ляля шла, наклонив голову, и не могла сдержать улыбку.
Дома кипела работа. Весна звала на улицу, никому не сиделось в помещении. Двор, подметенный утром Константином Григорьевичем, был чист, как перед праздником. Мать и тетя Варя вскапывали сад. Ляля тоже взяла лопату и присоединилась к ним.
— В наше не вклинивайся, — предупредила тетя Варя, — занимай отдельный участок. Увидим, сколько ты сделаешь.
— Давайте соревноваться!
Мама тихо смеялась, не отрывая от дочери своих глубоких, ласковых глаз, обведенных темными кругами.
Ляля охотно взялась за работу. Под упругим натиском ноги лопата легко врезалась в жирный чернозем.
Сад пробуждался после зимы. По стволам оживающих деревьев поднимались неудержимые весенние соки. Казалось, можно услышать, как они гудят, приглушенно и нежно, словно раковина, наполненная шумом моря. Ляля приблизилась к яблоньке, под которой был закопан ящик с книгами, с ее пионерским галстуком, со всем самым дорогим… Остановилась и задумалась. Когда же можно будет откопать? Земля дышала влажным приятным теплом, ласкала девушку своим нежнейшим дуновением и молчала… Земля, землица! Почему ты только дышишь, почему не говоришь? Годы студенчества, девичества, все самое лучшее — тут, в тебе, в твоей груди… Ты же лишь знойно и сладко дышишь, а не говоришь…
— Уже наработалась? — сказала тетя Варя, увидев, что девушка остановилась.
— Не трогай, Варя, ее, — попросила мать. — Пускай постоит.
Мать, видимо, понимала настроение дочери.
— Мама, посадишь под этой яблонькой цветы? — сказала Ляля.
— Почему я должна сажать? Ведь это ты всегда сама делаешь…
— Может, и я посажу.
— Там помидоры хорошо растут, — заметила тетя Варя. — Теперь не очень цветами увлекайтесь. Огородов не дадут.