Повести и рассказы

Сенкевич Генрик

Кое-кто из немцев — гнетовских колонистов — со страху затянул «Wacht am Rhein». Вся эта пестрая, разношерстная толпа, среди которой поблескивают штыки жандармов, с шумом и гамом выходит за околицу. Бабы обнимают своих «солдатиков» за шею и причитают; какая-то старуха показывает свой единственный желтый зуб и грозит кулаком в пространство. Другие проклинают; «Пусть же вам бог отплатит за наши слезы!» Слышны крики: «Франек! Казька! Юзек! Прощайте!» Лают собаки, звонят колокола в костеле. Ксендз читает отходную. Ведь многие из тех, что идут сейчас на станцию, не вернутся домой. Война забирает всех, но не всех отдает назад. Заржавеют плуги па полях, ибо Гнетово объявило войну Франции. Гнетово не могло примириться с возрастающим влиянием Наполеона III и приняло близко к сердцу вопрос об испанском престоле. Колокольный звон провожает толпу, растянувшуюся

по дороге. Вот и распятие — шапки и каски срываются с голов. Золотистая пыль поднимается по дороге: день стоит сухой и ясный. По обеим сторонам дороги шелестят дозревающие хлеба, время от времени легкий ветерок пролетает над полями и колышет тяжелые колосья. В голубом небе парят жаворонки и в самозабвении заливаются песнями.

Станция! Толпа еще больше. Тут уже рекруты из Верхней Кривды, из Нижней Кривды, из Вывлашинец, из Недоли, из Убогова. Шум, крики, суматоха! Стены па станции облеплены манифестами. Здесь война «во имя бога и отечества». Ополченцы пойдут защищать свои семьи, жен, детей, хаты и поля, которым грозит враг. Видно, французы особенно ожесточились на Гнетово, на Верхнюю Кривду и Нижнюю Кривду, на Вывлашинец, Недолю и Убогово. Так, по крайней мере, кажется тем, кто читает афиши. К станции прибывают все новые и новые толпы. Дым от трубок наполняет зал и заволакивает афиши. Шум стоит такой, что трудно что-нибудь понять; все бегают, зовут, кричат. С перрона доносится немецкая команда; резкие слова ее звучат отрывисто, твердо, решительно.

Раздается звонок, потом свисток. Издали слышно шумное дьщанье паровоза. Все ближе, все явственнее чудится, будто это приближается война.

Второй звонок! Дрожь пробегает по спинам. Какая-то баба кричит: «Едом! Едом!» Так она зовет своего Адама, но другие бабы подхватывают это слово и кричат: «Едут!» Чей-то особенно пронзительный голос добавляет: «Французы едут!», и в одно мгновение паника охватывает не только баб, но и будущих героев Седана. Толпа мечется. Тем временем поезд останавливается на станции. Во всех окнах — фуражки с красными околышами и мундиры. Солдат — как муравьев в муравейнике. На угольных платформах чернеют мрачные орудия с длинными стволами. Открытые платформы ощетинились целым лесом штыков. Солдатам, верно, приказали петь, так как весь поезд содрогается от сильных мужских голосов. Силой и мощью веет от этого поезда, которому конца не видно.

Но вот рекрутам приказывают строиться; кто может, еще раз прощается; Бартек взмахнул ручищами, как мельничными крыльями, и вытаращил глаза:

— Ну, Магда! Прощай!

— О! Бедный мой муженек!

— Не увидишь ты меня больше!

— Ох! Не увижу!

— Ничего не пожелаешь?

— Сохрани тебя матерь божья и помилуй...

— Прощай; смотри за хатой.

Баба с плачем обхватила его шею руками.

— Да хранит тебя бог!

Наступает последняя минута. Визг, плач и причитанья баб на время заглушают все. «Прощайте! Прощайте!» Но вот солдаты уже отделены от беспорядочной толпы; вот они уже образуют черную плотную массу, которая формируется в квадраты, прямоугольники и начинает двигаться с точностью и четкостью машин. Команда: «Садись!» Квадраты и прямоугольники ломаются посредине, вытягиваются длинными лентами по направлению к вагонам и исчезают в их глубине. Вдали свистит паровоз и выбрасывает клубы серого дыма. Теперь он дышит, как дракон, извергая струи пара. Причитания баб переходят в один сплошной вопль. Одни закрывают глаза фартуками, другие протягивают рука к вагонам. Рыдающими голосами выкликают они имена мужей и сыновей.

— Прощай, Бартек! — кричит снизу Магда.— Да не лезь, куда не пошлют. Божья матерь храни тебя... Прощай! О господи!

— А за хатой смотри,— отвечает Бартек.

Внезапно цепь вагонов дрогнула, они стукнулись друг о друга — и тронулись.

— Помни, что у тебя жена и ребенок,— кричала Магда вслед уходившему поезду. — Прощай! Во имя отца, и сына, и святого духа! Прощай!..

Поезд шел все быстрее, увозя воинов из Гнетова, из обоих Кривд, из Недоли и из Убогова.

II

В одну сторону плетется в Гнетово Магда с толпой баб и плачет, а в другую сторону — в серую даль — несется поезд, ощетинившийся штыками. И в нем Бартек. Серой дали конца не видно. Гнетово тоже едва разглядишь, только вдали зеленеет липа да золотится шпиль колокольни, на котором играет солнце. Вскоре расплылась и липа, а золотой крест стал казаться блестящей точкой. Пока светилась эта точка, Бартек смотрел на нее, но когда и она исчезла, совсем загоревал мужик. Страшная тоска охватила его, он почувствовал,

что пропал. Тогда он стал смотреть на унтер-офицера, потому что после бога не было над ним большей власти. Что с ним теперь ни случится, за все отвечает капрал, а сам Бартек теперь ничего не знает и ничего не понимает. Капрал сидит на лавке и, зажав коленями ружье, курит трубку. Дым поминутно застилает тучей его хмурое и сердитое лицо. Но не только Бартек смотрит на это лицо, на него смотрят все глаза из всех углов вагона. В Гнетове или Кривде всякий Бартек или Войтек сам себе хозяин, всякий должен думать о себе и за себя, ну а теперь на это есть капрал. Велит он смотреть направо — будут смотреть направо, велит налево — будут смотреть налево. Каждый спрашивает его взглядом: «Ну как? Что же с нами будет?» А он и сам знает столько же, сколько они, и был бы рад, если б какое-нибудь начальство дало ему соответствующий приказ или разъяснение. Мужики даже расспрашивать боятся, потому что теперь война и всякие там военные суды. Что можно, чего нельзя — неизвестно, во всяком случае им неизвестно, но их пугает самый звук таких слов, как «Krigsgericht» [77] которых они даже хорошенько не понимают, отчего еще больше боятся.

77

Военный суд (нем.).

В то же время они чувствуют, что этот капрал теперь им нужнее, чем на маневрах под Познанью, потому что он один все знает, за всех думает, а без него они — никуда. Между тем унтеру, должно быть, надоело держать ружье, он сунул его Бартеку, Бартек бережно его взял, затаил дыхание, выпучил глаза и уставился на капрала, как на икону, но легче ему от этого не стало.

Ох, должно быть, плохо дело, потому что и капрал как с креста снятый. На станциях — песни, крики, капрал командует, суетится, ругается, чтоб показать себя перед начальством; но как только поезд трогается, все затихают, затихает и он. Ему тоже мир теперь открылся с двух сторон: одна светлая и понятная — это его хата, жена и перина, другая темная, совсем темная — это Франция и война. Этот вояка, как и вся армия, охотно бы позаимствовал у рака его рачью повадку. Гнетовских солдат одушевлял тот же «воинственный» пыл,— это было очевидно, так как находился он не в глубине души, а тут же на спине: каждый тащил на ней ранец, шинель и прочее военное снаряжение — и всем было очень тяжело.

Тем временем поезд шипел, гудел и летел дальше. На каждой станции прицепляли новые вагоны и паровозы. На каждой станции только и можно было увидеть каски, пушки, лошадей, штыки пехотинцев и уланов. Наступал ясный вечер. Солнце разлилось огромным красным заревом, высоко в небе плыли стаи маленьких легких облачков с алевшими от заката контурами. Поезд наконец перестал забирать на станциях вагоны и людей и летел, сотрясаясь, все вперед, в эту багряную даль, словно в море крови. Из открытого вагона, где сидел Бартек с другими гнетовцами, видны были деревни, села, местечки, башенки костелов, аисты, стоявшие в гнездах на одной ноге, отдельные хаты, вишневые сады. Все это быстро мелькало, все было красное. Солдаты стали смелее перешептываться, потому что унтер-офицер, подложив сумку под голову, уснул с фарфоровой трубкой в зубах. Войтек Гвиздала, гнетовский мужик, сидевший рядом с Бартеком, толкнул его локтем:

— Слушай, Бартек...

Бартек повернул к нему лицо с задумчивыми, выпученными глазами.

— Что смотришь, как теленок, которого ведут на убой? — шептал Гвиздала. — Да ты, бедняга, и в самом деле идешь на убой, и наверняка...

— Ой, ой! — застонал Бартек.

— Боишься? — спросил Гвиздала.

— Да как же не бояться...

Заря стала еще краснее. Показывая на нее рукой, Гвиздала снова зашептал:

— Видишь ты этот свет? Знаешь, глупый, что это такое? Это кровь. Тут Польша, наша родина, значит... Понятно? А вон там вдалеке, где полыхает,— это есть Франция...

— И скоро мы туда доедем?

— А тебе к спеху? Говорят: страсть как далеко, да ты не бойся, французы нас сами встретят...

Бартек стал усиленно работать своей гнетовской головой. Через минуту он спросил:

— Войтек!

— Чего тебе?

— А скажи на милость, что это за народ такой — французы?

Тут пред ученостью Войтека сразу раскрылась пропасть, в которую легче было провалиться с головой, чем вылезть назад. Он знал, что французы — это французы. Кое-что слышал о них от стариков: французы-де всегда и всех били; знал, наконец, что они чужаки, но как это растолковать Бартеку, чтобы и он понял* какие они чужие?