Повести и рассказы
Шрифт:
— Ишь как! Без вас конец свету не придет.
— Свету конец не придет, да вы-то будете помазок в деготь макать да помазком в книгах писать, а за это вас так взгреют, что вы хоть в бархат разоденьтесь, и то почувствуете.
Войт почесал затылок.
— Ну, и вы тоже, чуть что, сейчас на дыбы...
— А вы зря не болтайте!
— Что верно, то верно...
И опять наступила тишина, только перо у войта тихо скрипело по бумаге. Наконец войт выпрямился, вытер перо о кафтан и: сказал:
— Ну, слава богу, кончил!
— Прочитайте-ка, что
— Зачем марать? Я написал в точности все, что требуется.
— Читайте, говорю!
Войт взял бумагу и, держа ее обеими руками, начал читать:
— «Войту Вжецёндза. Во имя отца, и сына, и святого духа. Аминь. Начальник приказал, чтобы рекрутские списки были сейчас после божьей матери, а тут все ментрики в приходе у священника, а также равно наши ребята, что ходят на жнитво, понятно? — чтобы были вписаны; и их прислать перед божьей матерью, как сравняется восемнадцать лет, а в случае если этого не сделаете, получите по башке, чего себе и вам желаю. Аминь».
Почтенный войт каждое воскресенье слышал, как ксендз именно этими словами кончал свою проповедь, и такое окончание казалось ему не только необходимым, но и отвечающим всем, требованиям хорошего слога; между тем Золзикевич, прослушав до конца, расхохотался.
— Разве так пишут? — спросил он.
— Напишите вы получше.
— И напишу, а то мне стыдно за всю Баранью Голову.
Сказав это, Золзикевич сел, взял перо, описал им несколько кругов в воздухе, словно для разгона, и начал быстро писать. Через несколько минут уведомление было готово; тогда автор, откинув волосы, прочитал вслух:
— «От войта Бараньей Головы войту Вжецёндза.
Так как по распоряжению начальства рекрутские списки должны быть готовы, к такому-то числу такого-то года, то уведомляю войта Вжецёндза, чтобы метрики крестьян деревни Баранья Голова., находящиеся в приходской канцелярии, из оной канцелярии вытребовать и выслать в деревню Баранья Голова в кратчайший срок. Крестьян же деревни Баранья Голова, находящихся на работе во Вжецёндзе, в тот же день доставить».
Войт жадно ловил каждый звук, и лицо его при этом выражало восторг и почти религиозное благоговение. Все это казалось ему прекрасно, торжественно и вместе с тем сугубо официально, Взять, к примеру, хотя бы начало: «Так как рекрутские списки» и т. д. Войта неизменно восхищали эти «так как», но научиться им он никак не мог. Начало, впрочем, ему еще кое-как удавалось, но уж дальше — ни с места. У Золзикевича же все шло гладко кате по маслу. Лучше его не могли бы написать и в уезде. Оставалось только покоптить печать, приложить ее к бумаге так, чтобы стол затрещал,— и готово.
— Что и говорить, одно слово — голова! — сказал войт.
— Еще бы,— ответил польщенный Золзикевич,— недаром писаря пишут книги.
— А разве вы тоже пишете книги?
— Что же вы спрашиваете, будто сами не знаете? А кто же пишет канцелярские книги?
— Это правильно,— ответил войт и, подумав, прибавил: — Теперь списки мигом придут.
— Вы вот смотрите, сейчас же избавляйтесь
— Избавишься от них!
— А я вам говорю, начальник жаловался, что в Бараньей Голове народ беспутный. На складчину, говорит, ничего не дают, только пьянствуют. А Бурак, говорит, им потворствует и еще ответит за это.
— Будто я не знаю, чуть что — все мне отвечать. Когда Розалька Ковалиха родила, суд присудил, ей всыпать двадцать пять розог, чтоб в другой раз неповадно было: дескать, нехорошо это для девки. A кто присудил? Я? Не я, а суд. А мне что до этого? По мне, пусть бы хоть все рожали. Присудил-то суд, а виноват выхожу я, «Ты что, не знаешь,— говорит начальник,— что теперь телесные наказания отменены?» И сразу бац меня по башке. «Не знаешь, что никого нельзя бить?» И снова бац меня. Такая уж моя доля.
В эту минуту корова с такой силой ударила в стену, что содрогнулась вся канцелярия.
— Э, раздуй тебя горой! — с негодованием крикнул войт.
Между тем писарь, усевшись на стол, снова начал ковырять в носу.
— И поделом вам! — наконец проговорил он. — Чего вы смотрите? И сейчас будет так. Это пьянство до добра не доведет. Одна паршивая овца все стадо портит! Разве неизвестно, кто в Бараньей Голове всем управляет и людей толкает в корчму?
— Это уж как знать, а насчет питья, так иному после работы непременно нужно выпить.
— А я вам говорю: избавитесь от Репы — и все хорошо будет.
— Что же мне, по-вашему, башку ему свернуть, что ли?
— Башку ему не свернешь, а теперь составляются рекрутские списки, внести в список — и пусть тянет жребий.
— Да ведь он женатый, у него уже мальчишка годовалый.
— Кто же об этом узнает? Жаловаться он не пойдет, а пойдет, все равно никто его слушать не станет. Когда набор идет, никому недосуг.
— Ох, пан писарь, пап писарь! Видать, тут дело не в пьянстве, а в жене Репы... Да ведь это большой грех!
— А вам-то что? Вы вот смотрите, ведь и вашему сыну уже девятнадцать лет, значит, и ему тянуть жребий.
— Знаю я это, а сына своего не отдам. Если нельзя будет иначе, так и выкуплю.
— Ишь ты, какой богач нашелся!
— Подкопил я малость медяков, хоть и не больно много, да авось хватит.
— Восемьсот рубликов медяками придется платить.
— Раз сказал — заплачу, так хоть и медяками, а заплачу! А там бог даст, останусь войтом, так с божьей помощью годика за два опять соберу.
— Это еще неизвестно, соберете вы или не соберете. Мне ведь тоже нужно, и я не допущу, чтобы вы всем один пользовались. У человека образованного расходов всегда больше, нежели у простого, а мы запишем Репу вместо вашего сына, а вы денежки сбережете... Восемьсот рублей на улице не валяются.
Войт призадумался. Надежда сберечь такую значительную сумму приятно улыбалась ему.
— Да ведь за это не похвалят,— наконец проговорил он.
— Уж это не вашего ума дело.
— Вот я и боюсь: вы своей головой надумаете, а свалится все на мою голову.