Повести и рассказы
Шрифт:
Бабушка сидела на низкой табуретке спиной к печному щиту, широко поставив ноги в стоптанных кирзовых сапогах и по-мужски опустив меж колен корявые коричневые руки. Смотрела она из-под платка неприветливо. Смуглое лицо ее на фоне белого щита казалось высеченным из красновато-серого камня.
— Ноги-то! Ноги оботрите! — сказала она первым делом.
— Что это вы, мама, так встречаете? — укоризненно спросила Надежда Егоровна.
— А как беглецов-то встречать, баламутов.
Иван с радостью отметил в бабушке неожиданного союзника, и самые тонкие
— Вы что, мама. — И Надежда Егоровна тихо заплакала. — Я же домой вернулась.
— А я и рада, — сказала бабушка не вставая. — Думаешь, не рада. Одной вековать не сладко.
— Так что же вы тогда! — сквозь слезы выкрикнула мать.
— А то, что мужик твой взбрыкнул, вот и приехали. А ну как опять взбрыкнет? — И бабушка повела плечом в сторону отца.
— Так, — сказал Петр Иваныч Моторихин, словно припечатал. — Так. Значит, мне Прасковья Васильевна не рада. Ладно, я здесь долго не задержусь. Скоро пересадка.
Иван взглянул на отца с удивлением: это еще что?
Бабушка молча развела руками и медленно кивнула матери: дескать, ну что я сказала? Видишь!
— Не болтай пустое-то! — обернулась к мужу Надежда Егоровна. — Жить приехали!
— Ну-ну, поживем — увидим, — пробормотал отец, закуривая.
— Петр! — угрожающе сказала мать. — Ты обещал мне. Смотри! Я не потерплю.
— Дочка, дочка, не надо так, — попросила бабушка, — ты терпи. Терпи, милая. Он терпел и нам велел. — Бабушка оглянулась на тускло поблескивающий иконный угол.
Иван вздохнул. Бабушкин совет плохо увязывался с его чувствами. Он как раз меньше всего настроен был терпеть и с горечью подумал, что со своими религиозными пережитками бабушка вряд ли будет ему надежным сообщником.
— А Ваня-то что ж? — спросила бабушка, впервые улыбнувшись. — Нашумели у порога, напугали паренька.
— Его напугаешь, как же, — подал реплику отец.
Бабушка внимательно поглядела на Петра Иваныча, потом на Ивана, который, как вошел, так и с места не двинулся, — стоял в тени, у притолоки. Бабушка легко поднялась и пошла навстречу внуку.
— Ну, молчун, давай поздоровкаемся!
Надежда Егоровна Моторихина зря времени не теряла. Сбросив чемоданы, она помчалась в правление колхоза и буквально за полчаса оформилась в столовую — пока уборщицей, а там видно будет. В следующие полчаса она отвела Ивана в школу, и пошла-покатилась нехорошая ступинская жизнь.
Когда Иван оставался наедине с бабушкой, она поругивала отца, который с работой не спешил, знай себе приглядывался.
Все неприятности семьи Моторихиных бабушка выводила из механизмов.
— Моторихины и есть Моторихины. У вас в дому одни механизмы живут, — говорила бабушка с сарказмом и начинала перечислять с выражением глубочайшего презрения: — Приемник этот — раз, холодильник этот — два, пылесос этот, тьфу! Они хозяева, они командуют, а вы гости.
Ивану эта
— А у тебя вон — тоже механизм. — И кивал на старинную швейную машину, которую бабушка качала, как помпу, когда шила.
— Это не механизм, — говорила бабушка убежденно, — это швейная машина.
Для себя, внутренне, все, что предстояло ему здесь, в Ступине, он сразу определил как ч у ж о е.
Вот сидит он в чужой школе, в чужом классе, на чужой парте, рядом с чужими ребятами, а за столом — чужая учительница: тихий голос, волосы седоватые на пробор, платок на острых плечиках, платьице старое на локтях блестит… В с в о е й бы школе увидел учительницу в таком платьице — обязательно пожалел бы. Он всегда остро жалел учителей, у которых непорядок с одеждой или бедность какая-нибудь. Его бы воля — всем учителям новую одежду купил. Но эта — ч у ж а я, так хоть дыры на локтях!
И вот начинается ч у ж о й классный час. И учительница говорит:
— Ребята, у нас новенький в классе, Ваня Моторихин, давайте-ка сегодня послушаем, что у них интересного в фалалеевской школе, как там пионерская работа поставлена.
— Валяй, Ваня!
Это, конечно, самый веселый человек в классе. Вон сидит, у окна, красноголовый — голова круглая, как футбольный мяч. И веснушки у него красные. А уши просвечивают насквозь. Так и кажется: еще немного — вспыхнут розовым огнем! Этому много не надо — палец только покажи!
— Ну, Ваня, валяй!
— Федоров! Борис! Помолчи!
Вот именно, помолчи-ка, Боря, слова тебе не давали.
Чего этим, ч у ж и м, рассказывать? Видишь, как встрепенулись, когда Федоров голос поднял! Цирк будет!
Вообще-то, Иван говорить не хотел, стеснялся — чужие кругом, минное поле кругом, не знаешь, где взорвется, кроме разве что Федорова — тот еще слова не услыхал, а уже смехом давится.
— Рассказывай, Моторихин, не стесняйся, — говорит учительница.
— Да не знаю я, про что…
— Про что хочешь. Про свою школу.
— Ну, звезды в честь лучших отрядов зажигаем, — скучно начал Иван, и Федоров откликнулся:
— У нас тоже!
— Фе-до-ров! — отчеканила учительница.
…Все у Ивана перед глазами сейчас — и как знамя школьное выносят, и как рапорты сдают, а знамя хлопает на ветру, и он тоже подходит с рапортом: «Отряд на линейку построен! Председатель Иван Моторихин!» И с в о и, добрые лица смотрят на него: Тоня — вожатая, Андрей Григорьич, Саша Клопов — из райкома. Он фалалеевский родом, Саша Кнопов, даже сосед Ивану. А ветер такой сильный, что у всех волосы на сторону отлетели и бьются, как живые. У Тони — светлым пламенем, у Андрея Григорьича — кудри спутались и кипят, точно смола, а у Саши райкомовского — тоненькие, белые, чуть не отрываются!