Повести и рассказы
Шрифт:
Помывшись, Павлуша шел в спальню, где на кровати еще нежилась радостно вынашивающая ребенка, довольная Лида, забывшая уже расстрелянного, должно быть, брата. Павлуша кидал полотенце на спинку, пристегивал подтяжки к штанам, прицеплял мягкий воротничок, завязывал галстук. Потом пожимал плечами:
— Вот так каждый день! Сиди и жди завтрака! И затем у нас неимоверно много уходит чая! Чтобы с сегодняшнего же дня класть в чай соду! Вообще эта Вера! Как прислуга она никуда не годится, — мы бы нашли гораздо лучше, и я все-таки приютил ее, содержу, и нет у человека деликатности понять!.. С сегодняшнего дня сам буду заваривать чай.
Однажды
— А ты, Павлуша, не положил ли соды?
— Не помню, — невнимательно отвечал Павлуша.
Помолчав, Вера сказала (потому что у нее отнимали последнюю радость в жизни — вкусный чай):
— Соду не надо класть. Это тебе, Павлуша, вредно.
— Напротив, — возразил спокойно Павлуша. — Мне это посоветовал доктор, и я очень люблю чай, заваренный именно с содой. Так меньше чаю уходит и крепче получается. Да.
И с этого дня он всегда сам заваривал чай.
Когда он прочел заметку в газете об осуждении Масютина, Вера виновато и покорно промолчала. Она даже удивилась тому, что муж жив еще и будет еще жить в тюрьме. С того момента, как она, после допроса вернувшись домой, узнала от соседей о том, что случилось, муж стал для нее все равно что мертвым.
— Я подвернулась бы — и меня бы он убил, — сказала она и пошла прочь.
Впрочем, если бы был вкусный, крепкий, без соды, чай, Вера, может быть, и поплакала бы за таким чаем над судьбой осужденного за убийство Масютина. Но чай Павлуша запирал в буфет на ключ, а просить у него Вера не решалась.
XXII
Ворота, раскрывшие перед Гришей широкую спасительную пасть, показались ему новой ошибкой в его жизни. Однако же с разбегу (ноги, унося его от агентов, не могли уже остановиться) он юркнул во двор, в первый попавшийся подъезд, и заскочил, прыгая через две ступеньки зараз, на второй этаж. Тут, на площадке, он остановился, и ему представилось, будто бежал он от вологодского приятеля своего к Чубакову. Тоска охватила парнишку в сердцевине этой сложенной для человеческого жилья громадины. Не те люди, к которым попал он в Ленинграде, строили эти дома, этот город. Они только жили в нем, заполняли городские кварталы. И как много таких людей!
Белый пушистый голубоглазый кот важно прошел мимо Гриши вниз, во двор, на свидание. Гриша поглядел ему вслед и припомнил почему-то поучения своего друга, председателя уисполкома, об осторожности. Но разве можно быть осторожным и ни разу не оступиться в восемнадцать лет?
Гриша так медленно и тяжело двинулся вверх, словно тащил за плечами тяжесть всех квартир, населенных зашибающими теперь большие деньги чубаковыми. Он читал на обитых войлоком дверях имена, отчества и фамилии таинственных незнакомцев. Добравшись до третьего этажа, он прочел на медной дощечке:
«Доктор Наум Яковлевич Шмидт».
Со двора выйти на улицу было сейчас опасно. Не додумав до конца своего плана, Гриша нажал кнопку электрического звонка.
— Можно видеть доктора? — спросил Гриша.
— Доктора спрашивают, доктора, — засуетилась старуха, затрусив в коридор, и скрылась. Потом вернулась и заговорила: — А вы в прихожую пройдите. Вот по коридору — так все до самого конца. Что ж это вы с черного хода?
До конца коридора было шагов восемь — не больше. Опрятно одетая горничная провела Гришу в приемную. Тут же ждали пациенты. Больные были совершенно похожи на здоровых: пожилой мужчина в сером костюме, длинный человек в военном, мрачно читавший вечернюю газету, юноша в бархатной куртке, у которого галстук был повязан бантиком, и еще двое. Все они угрюмо молчали. Женщин не было. Гриша не знал, какие болезни лечит доктор, и это беспокоило его. А спросить неудобно и опасно.
Ждать Грише пришлось долго. Он был доволен этим: чем позднее выйдет он отсюда, тем лучше. Прежде всего ему нужно спастись, попасть домой и спросить отца, за что схватили Веру и хотели арестовать его. Он не мог предположить даже — за что, потому что дело, по которому он шел, — самое законное дело. Может быть, это просто недоразумение? Он так задумался, что совсем похож стал на остальных пациентов.
— Ваша очередь, — сказала ему горничная, и Гриша очнулся (он, оказывается, задремал в мягком, удобном кресле).
Гриша решил действовать нагло. Он встал и пошел в кабинет.
Толстый, с обширной лысиной и седыми висками, небольшого роста человечек, стоя вполоборота и обтирая только что вымытые руки полотенцем, сказал, не глядя на Гришу;
— Раздевайтесь!
— У меня зубы болят, — отвечал Гриша.
Гриша широко раскрыл рот, показывая тридцать два белых зуба.
Доктор нахмурился, обернувшись:
— Что это, вы, кажется, пришли ко мне лечить зубы?
— Да, — радостно отвечал Гриша (значит, врач-то не зубной!)
Лицо пожилого врача посерело от злости.
— Могли бы раньше осведомиться о моей специальности!
— Я — деревенский, — оправдывался Гриша, — я же не знал.
— Возмутительно! — ворчал доктор. — Работай вот при таких условиях! Хулиганы! — И, выглянув в дверь, закричал: — Следующий!
Гриша, уходя, весело говорил горничной:
— А я-то думал, что доктор у вас — зубной. Мне зуб выдернуть надо.
Довольный, он вышел на улицу. Ловко открутился! И тут же похолодел весь: ведь он действовал сейчас как опытнейший преступник, хитроумнейшим способом он избавился от опасности. Откуда это в нем? Отчаяние охватило его. Нет, надо сегодня же окончательно расплеваться с отцом. Хоть в ночлежке жить — а расплеваться! А еще удивлялся он, что не дохлопал председатель Чубакова. Он, Гриша, не только не дохлопал, а и поддался. Зачем ввязался он в эту гадость, стал защищать Веру?
— К черту! — бормотал он, ускоряя шаг. — Вот хоть убей, а к черту!
Часы в окне магазина показывали двадцать две минуты седьмого. Вера еще не была вызвана на допрос к Максиму.
Масютин весь день напрасно искал Клаву и к вечеру, угрюмый, вернулся в пустую нетопленную квартиру. Мозг его напряженно и безнадежно работал. Смутный страх холодил тело, страх человека, решившегося на необычайный для него, опасный, самостоятельный поступок. Как обернется для него то, что он совершил? Неожиданная жалость к Вере (Гриша был для него все равно что чужой) заставляла его страдальчески хмурить лоб и прищелкивать языком. Простая мысль: а кто же поставит сегодня самовар и приготовит ужин? — ужаснула его. И куда скрылась Клава? Даже следов не найти. Но Клава ведь все равно не станет стряпать для него. Эх, не промахнулся ли он! Но разве с Верой можно работать? А с Клавой он так пустит дело, что…