Повести и рассказы
Шрифт:
— Нет вроде.
Нет, ничего, конечно, не было такого, с облегчением подумал Семен.
— Я пока товарища провожаю, сбегаешь за ребятами? — попросил он жену.
— Сбегаю, сбегаю, — ответила та с веселой легкостью, — невозможна была в ней эта легкость два еще часа назад!..
Выйти из подъездного тепла в метелящий холод совершенно не отогревшимся, казалось, пока шел лестницей, сверх всяких сил, но нельзя же было не выйти, — и вышел.
Врач первую минуту на улице шагал молча, уйдя головой в воротник, кривясь лицом
— А вы что же, молодой человек, — голос у врача был тем же раздраженно-скрипучим, что и вчера в кабинете, когда Семен уговаривал его прийти. — Вы что же, никогда не просили ее попеть вам?
Семен какое-то мгновение не понимал его. Совсем о другом он ждал слов, причем здесь — просил он ее, не просил…
— Я спрашиваю: не просили никогда, нет? — повторил врач.
— А-а… ну да, — заторопился Семен, — ну да, никогда, нет.
— А почему?
— Ну, то есть как «почему»? — Семен занервничал. При чем здесь все это, в самом деле, о нем разве разговор… о Валентине разговор! — Не хотела она — вот и все почему, — сказал он.
— А вам самому разве не интересно было? Вам не хотелось услышать ее?
Семен вспомнил, как в тот их разговор с женой, когда она сказала о магнитофоне, он предложил ей: «Сейчас вот пристану к тебе: пой при мне!..»
— Да а чего мне хотеться? — посмотрел он на врача. — Ей бы хотелось — не отказался, а так-то чего приставать к ней.
Врач тоже повернул к нему голову, и взгляды их встретились. Семен увидел в его глазах что-то похожее на вчерашнюю жалеющую усмешливость, но не усмешливость это была, нет, не она…
— А самому вам, самому, — проговорил врач, — самому никогда не приходило вам в голову: попросить об этом?
Семен отшагал несколько метров не отвечая.
— Простите, доктор, — сказал он затем сквозь стиснутые зубы, — я вас не понимаю! Вы мне о главном скажите, не мучьте меня, больна она, не больна, что с ней такое, скажите?!
— Нет, не больна, — не давая ему договорить, резко ответил врач. — Нисколько не больна, можете быть спокойны. Насчет болезни я вам гарантирую.
Семен посочувствовал, что ему враз, каким-то одним толчком сделалось тепло, — так крепко, так мощно, с такой счастливой силой забухало в груди сердце.
— Точно, доктор? — не смея еще верить, спросил он.
— Точно, — сказал врач. — Истерия у нее, конечно, определенная есть. Но это совсем не то, чего вы боялись. Без истерии и быть не могло, обязательно должна была появиться.
— Почему обязательно? — Семену послышалось в голосе врача словно бы обвинение.
— Да потому. Вам же неинтересно было… что там в ней. Все в себе держала. Ее распирало, выталкивало из нее, а она держала. Вот и додержалась.
— Да она же не хотела! — Семен не собирался кричать, само собой
Врач, кривясь от ветра, снова повернул к нему голову, снова глаза их встретились, и теперь Семен понял их выражение: неприязнь это была, вот что.
— Э! — сказал врач. — Э, молодой человек!.. Десять лет с женщиной прожили — не узнали ее. Да ей так это нужно было — чтобы вы просили ее. Чтобы вы требовали от нее. Таланта у нее, к сожалению, нет, это правда, это и мне, непрофессионалу, ясно, но душа-то у нее пела, горела душа… да мало ли, что не хотела! Потому и не хотела, что хотела, а переступить только через робость свою не могла, вот что! И теперь уж конечно, теперь уж она не откроется вам — перегорела. Теперь она закрыта для вас…
Семен слушал — и до него доходило. Медленно, тяжело, махонькими какими-то кусочками — и как прорвало: ухватил все до самого конца, до последней капли.
Он остановился потрясенно.
— Так и… что же… — запинаясь, проговорил он, — что же она теперь… так и будет всегда? Такой вот? Ведь это ж невмоготу… это ведь не жизнь… сил нет… никак ее от песен этих отучить нельзя?..
Губы у врача покривились в усмешке.
— Медицина для подобных целей лекарствами не располагает. Так что бессилен, молодой человек.
— Но ведь… но ведь… — по-прежнему запинаясь, сказал Семен, — у нас дети… двое… нам жить нужно… а как жить?
— Да перестаньте! — прикрикнул вдруг на него врач, взял его под руку и подтолкнул, чтобы он пошел. — Подумаешь, невмоготу! А кому вмоготу? Я ей посоветовал: пусть детям поет. Пусть детям, может быть — выход. Главное, запомните, ей кому-то петь нужно. Раз у нее душа поет… Ну, и валерьянку пусть заваривает. Корень валерьянки, в аптеках продают. Заваривает — и три раза в день, по трети стакана.
Он замолчал, и Семен, скрипя морозной снежной холстиной с ним рядом, тоже снова молчал — все, что тут говорить было!
Вдруг он вспомнил о деньгах. Он полез под пальто, в карман пиджака, за подклад, куда прятал утаенные от жены деньги, и вытащил десятку — всю свою заначку.
— Максим Петрович! — позвал он врача по имени.
— Что? — не понял врач.
— Ну! — протянул ему десятку Семен. — За работу.
Врач, пригляделся и увидел.
И Семену пришлось остановиться — потому что теперь остановился врач.
— А идите вы с вашими деньгами, — сказал врач. Негромко и как-то даже устало. — Не нищие они. Не нищие… — повторил он, отводя глаза от Семена, и покачал головой. — Все, можете идти домой, я вам все сообщил. Больше нечего.
Семен стоял, смотрел ему вслед и чувствовал, как то внезапно окатившее его тепло отлетает от него облачко за облачком, оставляет его, и он снова заколевает, лубенеет снова, — должно быть, и в самом деле надо идти.
Но он все стоял, смотрел, хотя врач давно уже истаял в морозных-сумерках улицы, — не было у него сил шелохнуться.