Повести и рассказы
Шрифт:
В моем сознании смутно брезжила мысль, которую я раньше затруднялся сформулировать. Мысль о том, что древнее искусство Китая в период от Ханей до Танов [22] с его чудесным буйством фантазии, героическим духом, смелостью в изображении жизни, тонким чувством прекрасного и такой поразительной силой воздействия постепенно, по мере упадка феодальных династий, хирело, подлаживаясь под вкусы знати. Но так было только с дворцовым искусством. В действительности главный источник его жизненной энергии никогда не иссякал. Искусство жило в народе! Начиная с древнейших наскальных изображений, каменных пещер, бронзовых изделий, изображений, выгравированных
22
Императорские династии в древнем Китае.
Она рассказала, что с детства жила у моря и хорошо знает всех этих рыб. Она показала мне на вырезке морского конька, камбалу, окуня, зубатку… не было только акул. Ее тридцатилетний муж, ныряльщик за жемчугом, погиб от зубов акулы, оставив ее вдовой. У нее на родине такие вырезки из черной бумаги приклеивали на потолок, чтобы, рассматривая их, спокойно отходить ко сну. Понятно, что ей тяжело было бы изо дня в день видеть перед глазами акул: они не дали бы ей уснуть.
Я кивнул головой, показывая, что понимаю ее. Общность пережитого часто лежит в основе взаимопонимания людей.
Не зная, как отблагодарить старую Хуан, я выгреб из кармана все оставшиеся деньги, чем не на шутку рассердил ее. Она напустила на себя суровый вид, на лицо набежали морщины. Скорей всего, это ее последняя работа, сказала она, а за последнюю денег не берут. Я сложил вырезку вчетверо, зажал между кусками циновки и положил в мешок. Прощаясь с этим подлинным мастером искусства, я, улучив момент, все-таки засунул деньги под подушку крепко спавшей внучки.
На обратном пути стало накрапывать, потом дождь полил вовсю и вымочил меня до нитки. Испугавшись не за себя, а за свой мешок, я решил заглянуть в шоферскую. Это была просторная, крытая камышом мазанка, посреди которой стоял бензобак, переоборудованный в плиту без дымовой трубы. От дыма и пара, поднимавшегося от стоявшего на плите супа с лапшой, в комнате стоял густой туман. Шоферы и путники из дальних мест гурьбой толпились у печи, жались ближе друг к другу, остальные лежали на соломенных подстилках, укрывшись рваными ватниками, и громко храпели. От жаркой печи и бликов пламени лица людей были гранатового цвета.
Я сказал хозяину, что у меня нет денег, и попросил немного отдохнуть и поесть. Видя, в каком плачевном состоянии я нахожусь, он, сжалившись, зачерпнул миску горячего супа и протянул мне. Эх, жаль, лапши было мало! Ну, на худой конец хоть какая-то еда. Я набегался за день, промок, к тому же и живот свело от голода, поэтому, как голодный волк, накинулся на суп и в один присест опустошил миску.
Больше медлить было нельзя. Старый Цинь или кто-нибудь еще могли хватиться меня и решить, что я сбежал. Я пустился в обратный путь и вскоре услышал позади шум грузовика. Я посторонился, уступая дорогу, но машина притормозила, дверца кабины открылась, и оттуда послышалось: «Садись!» Обрадовавшись, я поблагодарил, живо вскочил в кабину и пристроил в ногах мешок.
— Куда тебе? — спросил шофер.
Я хотел ответить, но вдруг насторожился, с чего это он интересуется? Разве он знает меня? К тому же его голос показался мне знакомым. Я повернулся к нему как раз в тот момент, когда он крепко затянулся,
— Остановись, я выйду! — крикнул я. Но он, не сбавляя скорости, гнал машину вперед.
— Дай мне выйти! — повторил я.
— Сиди, я довезу тебя, — ответил он.
Я вскочил, пытаясь рвануть за тормоз, и закричал во всю глотку:
— Я не поеду в твоей машине, никогда в жизни не поеду!
Потом я стал вырывать руль из его рук.
— Ладно, валяй отсюда! — произнес он, внезапно остановив грузовик.
Я сошел. Машина, взревев мотором, тронулась дальше, оставив меня на черной слякотной дороге. Выбиваясь из последних сил, я спешил добраться до дому, но ноги увязали глубоко в глине, и только через пять часов я доплелся до Циншишаня.
Под уступом скалы, где было сухо и куда не долетал дождь, я аккуратно разложил свои глиняные фигурки, прикрыв их сверху мешком и свежей зеленой травой. Подойдя к дому, я заметил свет в своем окне. Старый Цинь и трое парней из бригады с суровыми вытянутыми физиономиями дожидались меня.
— Мы здесь уже давно, что за номера ты выкидываешь? — напустился на меня один из них.
— Я не убегал, нет-нет!
Вовсю хлеставший на улице дождь заглушил мои слова.
— Куда ты ходил?
Я выложил все начистоту. Они с недоумением слушали меня, потом старый Цинь велел показать эти глиняные игрушки, судя по всему, он не слишком-то поверил мне. Они накинули на плечи резиновые плащи, старик взял ручной фонарик, и мы под дождем пошли к скале. Когда я откинул мешок и старый Цинь посветил фонариком, то он удивленно вскинул голову, будто спрашивая, к чему мне эти глиняные черепки? Но вслух сказал другое:
— Забирай поскорей в дом свои игрушки!
И, скинув с себя плащ, бросил его мне. Взволнованный, я пытался объясниться:
— Я ведь не думал убегать.
— Да мы и не сомневались, просто боялись, что ты покончишь с собой.
С этими словами он ушел, укрывшись с товарищем одним плащом.
А я, забыв про плащ, не замечая дождя, холодными струями стекавшего с головы, говорил себе: нет, пока на свете существует столько всего, достойного любви, я не хочу умирать!
8. Миновало более семисот дней моей ссылки.
Меня отпустили, объявив о моих «тяжких исторических прегрешениях, решаемых в рамках противоречий внутри народа», и одновременно указав о «снятии с меня ярлыков, возвращении в мастерскую для наблюдения за моими усилиями в дальнейшем». Не удивляйтесь противоречивости и корявости формулировок, ничего не поделаешь, такой уж был там уровень.
Решение было великодушным и досталось мне нелегко. За два года жизни в Циншишане я исходил вдоль и поперек почти весь горный район, познакомившись не только с мастерами глиняных игрушек и вырезки из бумаги, но и с резчиками по камню. Последние из поколения в поколение высекали из камня статуи будд в стиле древней династии Северная Вэй [23] .
23
Северная Вэй, 386—534 гг.
«Культурная революция» вынудила их бросить любимое ремесло и перейти на работу в каменоломню. Многие резчики были неграмотны, но обладали развитым художественным вкусом. Это были благородные люди, готовые раскрыть душу перед каждым, кто понимал и любил их искусство. Они повели меня в горы, где в пещере хранили свои произведения. Скульптуры, которые я увидел, по уровню мастерства не уступали творениям Микеланджело и Родена. Резчики хотели подарить их мне, но нести их на себе я не мог, да и не получил бы разрешения на их вывоз. Пришлось, к сожалению, опять закопать их.