Повести и рассказы
Шрифт:
Тогда он впадал в буйное состояние, нужно было его держать, а он рвался и поносил всех самыми последними словами.
Раньше, еще каких-то три-четыре года назад, за ним такого не замечалось. Да и пил-то он тогда только по праздникам в своей, хорошей компании. А что касается сквернословия, то в трезвом виде он и сейчас терпеть не мог, если какой-нибудь стервец похабничал, особенно при детях или женщинах.
Вчера же его развезло раньше времени. Он смутно помнит, как Мария стаскивала с него сапоги, а тапки домашние вроде бы не поставила перед ним, как положено, а бросила на пол… Он очень рассердился, пинком отшвырнул разношенные
Утром поднялся через силу. Раньше, как бы ни выпил накануне, утром просыпался от голода. Знать не знал, что такое похмелье.
А теперь от одного запаха пищи мутило. Под сердце подкатывала тошнота, ломило затылок, а изнутри била какая-то подлая дрожь, и унять ее было невозможно.
Поковыряв вилкой яичницу и выпив через силу стакан крепкого чая, Григорий Антонович набросил телогрейку, прошел в свою «мастерскую», небольшой сарайчик, где у них с Сережкой были оборудованы два столярных верстака.
Заводскую свою работу Григорий Антонович очень уважал. Сотворить из куска мертвого металла тонкую, сложную деталь не каждый сможет, но для сердца, для душевного отдыха у него была его столярка. Ведь какая же это красота, когда над тяжелым рубанком, плавно скользящим по грани деревянного бруска, расцветет первый завиток, а за ним, обгоняя друг друга, потекут кудрявые стружки, такие тонкие, нарядные, хрупкие, что на них боязно наступить ногой!
Войдешь в столярку, и от лесного, смолистого запаха стружки и опилок приходит к тебе какая-то душевная тишина и покой. И двигаться хочется спокойно и не спеша и говорить негромко и негрубо. В столярной работе оба они с Сережкой ценили красоту. Мастерили рамы полированные для картин, полки книжные или какие-нибудь этакие легонькие, воздушные подвесы для комнатных цветов.
Вот и сейчас, уже третий месяц, Григорий Антонович тайно от Сергея, по особому чертежу мастерит подвесной книжный стеллаж.
Подарок-сюрприз к Сережкиному семнадцатилетию. Только ни к чему теперь таиться от Сергея. С самой зимы, за все лето, ни разу не заходил Сергей в столярку.
Григорий Антонович с трудом протиснулся за верстак в угол, достал из тумбочки початую поллитровку и стакан.
Вот оно, чудодейственное лекарство от всех немочей и болезней! Морщась, он налил полстакана, выпил, перекосившись от отвращения. Утром даже слышать мерзко, как она, отрава проклятая, булькает, наполняя стакан.
Закрывшись в столярке, Григорий Антонович бросил в изголовье телогрейку и лег на верстак. Нужно было решить основное: как, в каком тоне говорить с Сергеем? Шестнадцатилетнего парня в угол не поставишь, ремешком уму-разуму не поучишь. Придется, видно, говорить по душам, как мужчина с мужчиной. Прежде всего рассказать о вчерашнем позоре.
Вчера, в конце рабочего дня, Григория Антоновича пригласили в партком. В кабинете, кроме секретаря Виктора Захаровича, сидел директор подшефной средней школы, которую два года назад окончила Веруська, а в этом году будет кончать Сергей.
С директором школы знакомство у Григория Антоновича было, как говорится,
А на передней скамье в зале, битком набитом школьниками, сидели рядом Веруська и Сергей.
Непоседу Веруську распирало от счастья и гордости. Она поминутно крутилась, вглядываюсь в лица ребят, — ведь они могли не понять, не расслышать, что говорят о ее папке, о ее, Верки Малаховой, отце! Сережка же сидел неподвижно, зажав ладони между колен, смотрел на отца снизу вверх, исподлобья, багровый и вспотевший от радостного волнения.
И еще однажды сидел Григорий Антонович рядом с директором школы, тоже за столом президиума — в гортеатре, на торжественном заседании в честь годовщины Октября.
И вот этот человек, имени-отчества которого никак не мог сейчас вспомнить Григорий Антонович, вдруг задал ему вопрос: где Сергей провел лето?
Вопрос ошеломил Григория Антоновича. Кто, как не директор школы, должен знать, что Сергей Малахов сразу после окончания учебного года был направлен школой и комсомольской организацией в пионерский лагерь в качестве младшего вожатого, а потом уехал на уборочную в совхоз?
— Не был он, Григорий Антонович, ни в лагере, ни в совхозе не был, — хмуро перебил его директор. — К бабушке он ездил, к вашей матери, а потом будто бы на какой-то рудник, со знакомыми парнями. Беда в том, что мы не знаем, что с ним творится последние три года. Уже в седьмом классе он стал более замкнутым, а зимой прошлого года резко снизил успеваемость, пропускал занятия… Учителям стал дерзить, чего раньше с ним никогда не было.
— Это он расстроился, когда Веруська, сестра его… замуж вышла… — торопливо объяснил Григорий Антонович.
— Поступок Веры не одного Сережу расстроил… — Директор пристально посмотрел Григорию Антоновичу прямо в глаза. — Веру в школе считали умной и серьезной девушкой. Она готовилась в институт и, несомненно, поступила бы. Естественно, насколько всех удивил этот странный брак. Это не замужество, Григорий Антонович, это бегство из дома. Простите, я не закончил. Ваша жена очень больна, и нам приходится ее щадить… Она очень тяжело переживает Сережины срывы и в то же время чего-то недоговаривает, о чем-то умалчивает. Вы на наши приглашения не являетесь, классный руководитель много раз приходила на квартиру — вас или нет дома, или с вами нельзя говорить, потому что вы пьяны…
Затылок наливался каменной тяжестью, в ушах шумело. Григорий Антонович сипло кашлянул, — нужно было в конце концов объяснить уважаемому товарищу директору, что перед ним не школьник, которого можно отчитывать, как мальчишку, но тут заговорил секретарь Виктор Захарович.
Из-за шума в ушах Григорий Антонович не сразу вник в содержание его слов, в смысл разговора. А разговор шел о потерянном авторитете, о былой славе Григория Малахова, утопленной им якобы в рюмке водки.
С трудом проглотив сухой, колючий комок, перехвативший горло, Григорий Антонович сказал, насколько мог язвительно и веско: