Повести Ильи Ильича. Часть первая
Шрифт:
А вот говорившая за ней руководитель района слишком уж восторгалась и напирала на высокие слова. Упоминания про честь и гордость, хвалу и славу, прикладывания к событиям и людям слова «наш» в различных его комбинациях как-то настораживали. В черном платье с жемчугами, невысокая, упитанная, с рубленной квадратной фигурой и заплывающими глазами, она выглядела даже постарше выступавших до нее женщин, хотя, судя по лицу и шее без морщин, была их моложе. Николаю Ивановичу она показалась похожей на проворовавшуюся заведующую магазином из советского прошлого, строящую из себя интеллигентку. Он совсем не удивился, когда через
Потом дали слово недавнему юбиляру – директору музея, организовавшего его чуть ли не за свои деньги, – очень удобно для местного бюджета. Несколько обязательных слов сказал и дирижер оркестра.
Наконец, концерт начался.
Первым пел тенор, на удивление Волину представлявший его малую родину. Статус гостя в профессиональной иерархии, как понял Волин из слов о нем женщины-конферансье, был не высок. Почему-то это задело Николая Ивановича, ему захотелось поддержать земляка, который оказался еще и тезкой его отца.
На вскидку Ивану было лет тридцать пять. Выше среднего роста, простое лицо, темно-русые волосы, застегнутая на все пуговицы серая жилетка, белая рубашка, подвязанная серебристой бабочкой. Его голос нельзя было назвать соловьиным, как привыкли хвалить лирического русского тенора, но тембр и лаконичность музыкальной фразы была приятна мужскому уху. Волин вспомнил про техническую характеристику голоса – и полторы октавы в нем было, и обертоны, и хорошая техника смешанных звуков, благодаря которой певец выдавал много не вполне чистых нот, но полных драматической мужской энергетикой. Однако почти все эти мужские звуки как будто натыкались на невидимые рамки, направлявшие их в стандартное русло. Чувствовалось в итоге много работы, старания и следования правилам, а страсти, раскрепощения и воли, которые бы схватили душу и не отпускали ее, не хватало. Красивый голос, правильные слова, но слабо забирало.
– Вижу чудное приволье, Вижу нивы и поля. Это русское раздолье…
Приволье и раздолье, про которое он пел, было прямо перед глазами, и такой размах в нем был, такая ширь и глубина, что за душу хватало. Чтобы также хватал за душу голос, нужна была ему и отчаянная русская удаль, и бесконечная нежность, и отказ от навязанных правил. Свободы не хватало в песне, воли бескрайней! Николаю Ивановичу очень захотелось, чтобы парень это понял, и он изо всех сил попытался внушить ему то, что думал.
– Вижу горы-исполины, Вижу реки и моря – Это русские картины…
Волин молча двигал губами, повторяя слова песни, как будто подсказывал, как надо, но помочь и накалить нутро исполнителя не получалось. «Плохо ты видишь! Не четко! Отпусти себя», – почти молил он, не сводя глаз с певца.
– Слышу песни жаворонка, Слышу трели соловья. Это русская сторонка…
«И трели ты слышишь не очень хорошо! Эх, брат!» – Волин даже расстроился, когда песня кончилась. Не получилось у него помочь мужику. Осталось странное ощущение мимолетной борьбы, в которой он хотел поучаствовать, и даже, как показалось, участвовал. Вот только кто соперник, так и не понял, а соперник даже и не заметил его усилий – поборол походя. Нехорошо это было. Не отступление даже, форменный разгром.
А на сцене, сменяя друг друга, появлялись другие исполнители, все знакомые Нине Васильевне, о которых она рассказывала
Слабые порывы ветра обманчиво освежали потные зрительские тела. Головы почти все постепенно закрылись шляпами, кепками, зонтиками, пакетами и газетными шапками. Знатно припекало, не по-местному. Как артисты могли ходить по сцене и петь в своей чопорной тяжелой одежде? Конечно, навес над сценой защищал их от солнца, и они ходили отдыхать в свои палатки, но все же…
Один из немногих, Николай Иванович сидел с непокрытой головой. Он поднял лицо к солнцу и прищурил глаза – так ему было удобнее слушать. Ему нравилось, как пели, и как играл оркестр. Вживую и на улице музыкальные звуки воспринимались по-другому, чем из телевизора или в зале филармонии. Ему даже казалось, что он различает отдельные ноты и тона и уже понимает, как они собираются в созвучия, чего вроде бы никак не могло происходить из-за неполной музыкальности, бывшей его приговором.
То ли от солнца, то ли от музыки, его голова поплыла по волнам покоя. Безмятежность и бездумность охватили его и подчинили себе все чувства. Время почти остановилось. Взор затуманился.
Качаясь в безмятежных волнах, Волин увидел, как вдалеке, за речкой, лугами и лесами туман всколыхнулся, и в нем сначала одиноким робким лучом, а потом целым огненным пучком проявился узкий столб света. Свет стал приближаться, – шагами, останавливаясь на месте, – а потом вдруг ускорился, стал вихрем, в один миг объял Николая Ивановича и закрыл ему видимый мир.
Свет стал всюду, и он был его частью. Кружение захватило его и музыка, чудная музыка. Он был частью кружения и частью этой музыки. Он был один и вместе со всеми. Он понимал ничтожность и величие единства, сложившегося из ничтожностей. Он видел примиряющий и поднимающий свет, несущий волю.
Слабый ветер подогнал редкое облачко и на несколько секунд прикрыл зрителей от солнца. Свет, в котором только что был Волин, поднялся вверх и остался там где-то высоко. Николай Иванович увидел синее небо над головой и услышал знакомый голос солиста-земляка. Он вспомнил борьбу за голос, в которой проиграл, и отдал родившуюся мысль о реванше небесному свету, представив себе гонца, – яркий луч, унесший его мысль.
Вдруг Волину почудилась ответная вспышка. Померещилось или нет, но внутри него появилась и быстро окрепла уверенность в случившейся перемене, которую он хотел. Последнее, что он хотел, – победы в борьбе за голос. Он прислушался и ему показалось, что обстановка вокруг и звук изменились.
Проверяя себя, Николай Иванович поудобнее устроился на стуле, перевел взгляд на сцену и принялся внушать вышедшему на нее Ивану свои мысли, с каждой секундой чувствуя поднимающийся внутри азарт борьбы.